Page 89 - Поединок

даже не взрослым человеком, а противным, порочным и уродливым мальчишкой.
Когда он проходил сзади палаток своей роты, по офицерской линии, то чей-то
сдавленный, но гневный крик привлек его внимание. Он остановился на минутку и в
просвете между палатками увидел своего фельдфебеля Рынду, маленького, краснолицего,
апоплексического крепыша, который, неистово и скверно ругаясь, бил кулаками по лицу
Хлебникова. У Хлебникова было темное, глупое, растерянное лицо, а в бессмысленных
глазах светился животный ужас. Голова его жалко моталась из одной стороны в другую, и
слышно было, как при каждом ударе громко клацали друг о друга его челюсти.
Ромашов торопливо, почти бегом, прошел мимо. У него не было сил заступиться за
Хлебникова. И в то же время он болезненно почувствовал, что его собственная судьба и
судьба этого несчастного, забитого, замученного солдатика как-то странно,
родственно-близко и противно сплелись за нынешний день. Точно они были двое калек,
страдающих одной и той же болезнью и возбуждающих в людях одну и ту же брезгливость.
И хотя это сознание одинаковости положений и внушало Ромашову колючий стыд и
отвращение, по в нем было также что-то необычайное, глубокое, истинно человеческое.

XVI

Из лагеря в город вела только одна дорога — через полотно железной дороги, которое в
этом месте проходило в крутой и глубокой выемке. Ромашов по узкой, плотно утоптанной,
почти отвесной тропинке быстро сбежал вниз и стал с трудом взбираться по другому откосу.
Еще с середины подъема он заметил, что кто-то стоит наверху в кителе и в шинеле внакидку.
Остановившись на несколько секунд и прищурившись, он узнал Николаева.
«Сейчас будет самое неприятное!» — подумал Ромашов. Сердце у него тоскливо
заныло от тревожного предчувствия. Но он все-таки покорно подымался кверху.
Офицеры не видались около пяти дней, но теперь они почему-то не поздоровались при
встрече, и почему-то Ромашов не нашел в этом ничего необыкновенного, точно иначе и не
могло случиться в этот тяжелый, несчастный день. Ни один из них даже не прикоснулся
рукой к фуражке.
— Я нарочно ждал вас здесь, Юрий Алексеич, — сказал Николаев, глядя куда-то вдаль,
на лагерь, через плечо Ромашова.
— К вашим услугам, Владимир Ефимыч, — ответил Ромашов с фальшивой
развязностью, но дрогнувшим голосом. Он нагнулся, сорвал прошлогоднюю сухую
коричневую былинку и стал рассеянно ее жевать. В то же время он пристально глядел, как в
пуговицах на пальто Николаева отражалась его собственная фигура, с узкой маленькой
головкой и крошечными ножками, но безобразно раздутая в боках.
— Я вас не задержу, мне только два слова, — сказал Николаев.
Он произносил слова особенно мягко, с усиленной вежливостью вспыльчивого и
рассерженного человека, решившегося быть сдержанным. Но так как разговаривать, избегая
друг друга глазами, становилось с каждой секундой все более неловко, то Ромашов
предложил вопросительно:
— Так пойдемте?
Извилистая стежка, протоптанная пешеходами, пересекала большое свекловичное поле.
Вдали виднелись белые домики и красные черепичные крыши города. Офицеры пошли
рядом, сторонясь друг от друга и ступая по мясистой, густой, хрустевшей под ногами зелени.
Некоторое время оба молчали. Наконец Николаев, переведя широко и громко, с видимым
трудом, дыхание, заговорил первый:
— Я прежде всего должен поставить вопрос: относитесь ли вы с должным уважением к
моей жене… к Александре Петровне?
— Я не понимаю, Владимир Ефимович… — возразил Ромашов. — Я, с своей стороны,
тоже должен спросить вас…
— Позвольте! — вдруг загорячился Николаев. — Будем спрашивать поочередно,