Page 35 - Приглашение на казнь

хлеба, с золотистыми лицами, в белых рубахах, орут, жонглируя
булками: подбрасывая их высоко, ловя и снова крутя их; у окна,
обросшего глициниями, четверо веселых телеграфистов пьют,
чокаются и поднимают бокалы за здоровье прохожих; знаменитый
каламбурист, жадный хохлатый старик в красных шелковых
панталонах, пожирает, обжигаясь, поджаренные хухрики в
павильоне на Малых Прудах; вот облака прорвались, и под музыку
духового оркестра пятнистое солнце бежит по пологим улицам,
заглядывает в переулки; быстро идут прохожие; пахнет липой,
карбурином, мокрой пылью; вечный фонтан у мавзолея капитана
Сонного широко орошает, ниспадая, каменного капитана, барельеф
у его слоновых ног и колышимые розы; Марфинька, опустив глаза,
идет домой с полной корзиной, за ней в двух шагах белокурый
франт... Так Цинциннат смотрел и слушал сквозь стены, пока били
часы, и хотя все в этом городе на самом деле было всегда
совершенно мертво и ужасно по сравнению с тайной жизнью
Цинцинната и его преступным пламенем, хотя он знал это твердо и
знал, что надежды нет, а все-таки в эту минуту захотелось
попасть на знакомые, пестрые улицы... но вот часы дозвенели,
мыслимое небо заволоклось, и темница опять вошла в силу.
Цинциннат затаил дыхание, двинулся, остановился опять,
прислушался: где-то впереди, в неведомом отдалении, раздался
стук.
Это был мерный, мелкий, токающий стук, и Цинциннат, у
которого сразу затрепетали все листики, почуял в нем

приглашение. Он пошел дальше, очень внимательный, меркающий,
легкий; в который раз завернул за угол. Стук прекратился, но
потом словно перелетел поближе, как невидимый дятел. Ток, ток,
ток. Цинциннат ускорил шаг, и опять темный коридор загнулся.
Вдруг стало светлее, -- хотя не по-дневному, -- и вот стук
сделался определенным, довольным собой. Впереди бледно
освещенная Эммочка бросала об стену мяч.
Проход в этом месте был широк, и сначала Цинциннату
показалось, что в левой стене находится большое глубокое окно,
откуда и льется тот странный добавочный свет. Эммочка,
нагнувшись, чтобы поднять мяч, а заодно подтянуть носок, хитро
и застенчиво оглянулась. На ее голых руках и вдоль голеней
дыбом стояли светлые волоски. Глаза блестели сквозь белесые
ресницы. Вот она выпрямилась, откидывая с лица льняные локоны
той же рукой, которой держала мяч.
-- Тут нельзя ходить, -- сказала она, -- у нее было что-то
во рту, -- щелкнуло за щекой, ударилось о зубы.
-- Что это ты сосешь? -- спросил Цинциннат.
Эммочка высунула язык; на его самостоятельно живом кончике
лежал ярчайший барбарисовый леденец.