Page 9 - Прощай оружие

– Мне нужно умыться и явиться с рапортом. А что, работы теперь нет?
– После вашего отъезда мы только и знаем, что отмороженные конечности, желтуху,
триппер, умышленное членовредительство, воспаление легких, твердые и мягкие
шанкры. Раз в неделю кого-нибудь пришибает осколком скалы. Есть несколько
настоящих раненых. С будущей недели война опять начнется. То есть, вероятно, опять
начнется. Так говорят. Как, по-вашему, стоит мне жениться на мисс Баркли, –
разумеется, после войны?

– Безусловно, – сказал я и налил полный таз воды.
– Вечером вы мне все расскажете, – сказал Ринальди. – А сейчас я должен еще поспать,
чтобы явиться к мисс Баркли свежим и красивым.
Я снял френч и рубашку и умылся холодной водой из таза. Растираясь полотенцем, я
глядел по сторонам, и в окно, и на Ринальди, лежавшего на постели с закрытыми
глазами. Он был красив, одних лет со мной, родом из Амальфи. Он любил свою работу
хирурга, и мы были большими друзьями. Почувствовав мой взгляд, он открыл глаза.

– У вас деньги есть?
– Есть.

– Одолжите мне пятьдесят лир.
Я вытер руки и достал бумажник из внутреннего кармана френча, висевшего на стене.
Ринальди взял бумажку, сложил ее, не вставая с постели, и сунул в карман брюк. Он
улыбнулся.

– Мне нужно произвести на мисс Баркли впечатление человека со средствами. Вы мой
добрый, верный друг и финансовый покровитель.
– Ну вас к черту, – сказал я.

Вечером в офицерской столовой я сидел рядом со священником, и его очень огорчило и
неожиданно обидело, что я не поехал в Абруццы. Он писал обо мне отцу, и к моему
приезду готовились. Я сам жалел об этом не меньше, чем он, и мне было непонятно,
почему я не поехал. Мне очень хотелось поехать, и я попытался объяснить, как тут одно
цеплялось за другое, и в конце концов он понял и поверил, что мне действительно
хотелось поехать, и все почти уладилось. Я выпил много вина, а потом кофе со стрега и,
хмелея, рассуждал о том, как это выходит, что человеку не удается сделать то, что
хочется; никогда не удается.
Мы с ним разговаривали, пока другие шумели и спорили. Мне хотелось поехать в
Абруццы. Но я не поехал в места, где дороги обледенелые и твердые, как железо, где в
холод ясно и сухо, и снег сухой и рассыпчатый, и заячьи следы на снегу, и крестьяне
снимают шапку и зовут вас «дон», и где хорошая охота. Я не поехал в такие места, а
поехал туда, где дымные кафе и ночи, когда комната идет кругом, и нужно смотреть в
стену, чтобы она остановилась, пьяные ночи в постели, когда знаешь, что больше ничего
нет, кроме этого, и так странно просыпаться потом, не зная, кто это рядом с тобой, и мир
в потемках кажется нереальным и таким остро волнующим, что нужно начать все
сызнова, не зная и не раздумывая в ночи, твердо веря, что больше ничего нет, и нет, и
нет, и не раздумывая. И вдруг задумаешься очень глубоко и заснешь и иногда наутро
проснешься, и того, что было, уже нет, и все так резко, и ясно, и четко, и иногда споры о
плате. Иногда все-таки еще хорошо, и тепло, и нежно, и завтрак и обед. Иногда
приятного не осталось ничего, и рад выбраться поскорее на улицу, но на следующий
день всегда опять то же, и на следующую ночь. Я пытался рассказать о ночах, и о том,
какая разница между днем и ночью, и почему ночь лучше, разве только день очень
холодный и ясный, но я не мог рассказать этого, как не могу и сейчас. Если с вами так
бывало, вы поймете. С ним так не бывало, но он понял, что я действительно хотел
поехать в Абруццы, но не поехал, и мы остались друзьями, похожие во многом и все же
очень разные. Он всегда знал то, чего я не знал и что, узнав, всегда был готов позабыть.
Но это я понял только поздней, а тогда не понимал. Между тем мы все еще сидели в
столовой. Все уже поели, но продолжали спорить. Мы со священником замолчали, и
капитан крикнул: