Page 56 - Прощание с Матерой

Она не ответила – может, согласилась с ним, что ни к чему это человеку, и очурала
себя, да не захотела повиниться. Но Андрей уже загорелся, взялся представлять.
– А забавно было бы. Ты, значит, живой, здоровый, а в паспорте у тебя, где год
рождения, год смерти рядышком стоит. – Он натянуто, чужим смехом рассмеялся. –
Подаешь ты паспорт, а у тебя не фамилию смотрят, а смотрят, сколько тебе осталось жить.
Это же самый главный интерес. Кому мало – иди дальше, не работник; кому много – давай
сюда. А захотел, к примеру, жениться: покажь, покажь, голубушка, какая ты долголетняя. И
она тоже первым делом: ну-ка… Нет, бабушка, – поморщившись, задумчиво отказался он, –
не надо. Пускай будет как есть.
Пришел Павел, и Дарья поднялась, хотела собирать на стол, но Павел сказал, что
сходит прежде на луг посмотреть копны. Под вечер разъяснило больше и шире, чем в
прежние короткие обещания, небо поднялось, облака в нем висели горами и начинали с
краев белеть. Ветер дул холодный – первый знак того, что идет наконец погода. Временами
соскальзывало и солнце – то упадет полосой за реку, то проплывет, вынырнув, возле
деревни, по поскотине, по полям и по лугу и снесется куда-то вниз. Заголосили
присмиревшие в последние дни петухи – тоже чуют, что к чему, не просто так; слышнее и
чище стали звуки: за версту брякнет, а отдается как над ухом. И Павел поверил: все, конец
ненастью, а поверив, решил проверить, что успел натворить дождь, – не почернела ли гребь,
не загорелись ли копны, чтобы знать, с чего опять начинать работу.
Когда он, сменив дождевик на телогрейку, ушел, Андрей, смущенный и
подталкиваемый какими-то своими мыслями, вспомнил разговор, который состоялся в день
его приезда:
– Бабушка, ты сказала тогда, что тебе жалко человека. Всех жалко. Помнишь, ты
говорила?
– Помню. Как не помню.
– Почему тебе его жалко?
Дарья убиралась по дому; потеряв ковшик и кружась по избе, высматривая его, она не
приняла для серьезного ответа эти слова:
– По то и жалко, что жалко. Как его, христовенького, не пожалеть? Не чужой, поди-ка.
– Да почему жалко-то, я спрашиваю. Ты говорила: маленький он, человек. Слабый,
значит, бессильный, или что?
– Ну, приспичило. Сказала и сказала. Я, может, так сказала, непроста.
– Не так ты сказала.
Дарья отыскала наконец ковшик, начерпала в сенях из ушата воды и вернулась в куть.
И дальше, не сумев отказаться от разговора, говорила оттуда, успевая в то же время
топтаться, справлять подоспевшие дела.
– А че, не маленький, ли че ли? – спросила она, втягивая себя постепенно в разговор,
подбираясь к тому, что могла сказать. – Не прибыл, поди-ка. Какой был, такой и есть. Был о
двух руках-ногах, боле не приросло. А жисть раскипяти-и-ил… страшно поглядеть, какую он
ее раскипятил. Ну дак сам старался, никто его не подталкивал. Он думает, он хозяин над ей, а
он давно-о-о уж не хозяин. Давно из рук ее упустил. Она над им верх взяла, она с его
требует, че хочет, погоном его погоняет. Он только успевай поворачивайся. Ему бы
попридержать ее, помешкать, оглядеться округ себя, че ишо осталось, а че уж ветром
унесло… Не-ет, он тошней того – ну понужать, ну понужать! Дак ить он этак надсадится,
надолго его не хватит. Надсадился уж – че там!…
– Как это он, интересно, надсадится, если есть машины? Все на машинах. Знала бы ты,
бабушка, каких машин понастроили. Тебе и в голову не придет, что они могут делать. Теперь
уж не осталось такого производства, чтоб самому упираться. Где ему надсадиться-то? Не то
ты, бабушка, говоришь. Ты мне про старого человека говоришь, который сто лет назад жил.
Дарья недовольно обернулась от чугунков и выпрямилась.
– Я знаю, про че говорю. Сто годов… Сто-то годов назадь в спокое, поди-ка, жили. Я
про тебя, про вас толкую тебе, как щас. Пуп вы щас не надрываете – че говорить! Его-то вы