Page 57 - Прощание с Матерой

берегете. А что душу свою потратили – вам и дела нету. Ты хошь слыхал, что у его, у
человека-то, душа есть?
Андрей улыбнулся:
– Есть, говорят, такая.
– Не надсмехайся, есть. Это вы приучили себя, что ежли видом не видать, ежли
пощупать нельзя, дак и нету. В ком душа, в том и бог, парень. И хошь не верь – изневерься
ты, а он в тебе же и есть. Не в небе. А боле того – человека в тебе держит. Чтоб человеком ты
родился и человеком остался. Благость в себе имел. А кто душу вытравил, тот не человек,
не-е-ет! На че угодно такой пойдет, не оглянется. Ну дак без ее-то легче. Налегке
устремились. Че хочу, то и ворочу. Никто в тебе не заноет, не заболит. Не спросит никто. Ты
говоришь, машины. Машины на вас работают. Но-но. Давно уж не оне на вас, а вы на их
работаете – не вижу я, ли че ли! А на их мно-ого чего надо! Это не конь, что овса кинул да на
выпас пустил. Оне с вас все жилы вытянут, а землю изнахратят, оне на это мастаки. Вон как
скоро бегают да много загребают. Вам и дивля, то и подавай. Вы за имя и тянитесь. Оне от
вас – вы за имя вдогоню. Догонили, не догонили те машины, другие сотворили. Эти, новые,
ишо похлеще. Вам тошней того припускать надо, чтоб не отстать. Уж не до себя, не до
человека… себя вы и вовсе скоро растеряете по дороге. Че, чтоб быстро нестись, оставите,
остальное не надо. И в ранешное время робили, не сидели руки в укладку, дак ить робили в
спокое, а не так. Щас все бегом. И на работу, и за стол – никуды время нету. Это че на белом
свете деется! Ребятенка и того бегом рожают. А он, ребятенок, не успел родиться, ишо на
ноги не встал, одного слова не сказал, а уж запыхался. Куды, на што он такой годится? –
Дарья прервалась ненадолго, выставляя на пол, рядом с ведром, варенную с утра для коровы
картошку, и продолжала: – Я на отца твоего погляжу. Рази он до моих годов дотянет? Дак
это ишо Матёра, тут потишей, поди-ка, будет. В городе-то я была, посмотрела – ой, сколь их
бежит! Как муравьев, как мошки! Взадь-вперед, взадь-вперед! Прямо непроворот. Друг
дружку толкают, обгоняют… Упаси бог! Глядишь и думаешь: это где же земли набраться,
чтоб их всех опосле захоронить? Никакой земли не хватит. И ты туды же: галопом в одну
сторону поскакал, огляделся, не огляделся – в другу-у-ю. Чтоб, не дай господь, не
остановиться на месте. Громоток там, ишь, поболе, громоток тебе понадобился.
– Да что ты говоришь-то, бабушка? Галопом, бегом… Живем, и все. Кто как может, так
и живет. – Андрей стоял в дверях в куть и, удивленный словами Дарьи, смотрел на нее
внимательно и насмешливо.
– Живете… Живете как хочете, ежли глянется. Я вам не указ. Мы свое отстрадовали.
Только и ты, и ты, Андрюшка, помянешь опосле меня, как из сил выбьешься. Куды,
скажешь, торопился, че сумел сделать? А то и сумел, что жару-пару подбавлял округ себя.
Живите… Она, жисть ваша, ишь какие подати берет: Матёру ей подавай, оголодала она.
Однуе бы только Матёру?! Схапает, помырчит-пофырчит и ишо сильней того затребует.
Опеть давай. А куда деться: будете давать. Иначе вам пропаловка. Вы ее из вожжей
отпустили, теперь ее не остановишь. Пеняйте на себя.
– Я тебя не про то, бабушка, спрашиваю. Я спрашиваю, почему тебе человека жалко?
– А я тебе про че говорю? – обиженно споткнулась она и вздохнула, опомнясь, что и
верно, говорит, однако, не о том. Лучше бы ни о чем и не говорить – что толку! Вон
объявили, когда уберут, в пепел обратят Матёру, а она, вместо того чтобы поднять и
вознести до срока и действа этого душу, берется рассуждать из пустого в порожнее. Ох,
сколько же проходит за этим занятием времени! Немых считают несчастными, что говорить
они не могут, а уж так ли они несчастливы, думая долгими, неперебиваемыми думами? Но
Андрей ждал, ему для чего-то нужен был ее ответ, и она, снова вздохнув, отыскивая, с чего
начать, потерянным до полного смирения голосом неуверенно скачала: – Ну и жалко… Ить
только посмотреть на его…
Намешивая мутовкой в ведре пойло, то понижая, стискивая за работой голос, то
освобожденно поднимая его, как бы размахивая им, перескакивая с одного на другое, Дарья
стала объяснять: