Page 76 - Прощание с Матерой
P. 76

когда будет не до копки, а сгрести времени много не потребуется, сгрести они ей пособят. И
               выкопали – нет Настасьи…
                     Вывезли  скот;  Павел  приехал  за  коровой  едва  ли  не  последним.  Корова,  умница  и
               послушница Майка, напуганная разором, огнем, одиночеством и суматохой, уже несколько
               дней не выходила со двора. Дарья гнала ее на траву – Майка мычала и забивалась в грязную
               и темную стайку. Только ночью осмеливалась она выбраться из нее, да и то не на вольную
               волю, а в огород рядом, чтобы подкормиться там ботвой, и обратно. Долгими часами стояла
               стоймя с наклоненной, вытянутой вперед, к дверке, головой, все время чего-то в напряжении
               ожидая,  к  чему-то  готовясь.  И  когда  Павел  накинул  ей  на  шею  веревку  и  повел,  Майка
               послушно пошла – куда угодно, на что угодно, но прочь, прочь с этой страшной земли. И
               послушно  поднялась  по  доскам  на  паром,  дала  себя  привязать,  отвернувшись  от  Матёры,
               кося глазами на далекий противоположный берег.
                     Дарья, провожая ее, заплакала.
                     – Ну что, мать, – еще дома сказал ей Павел, – может, и тебя сразу соберем? Больше как
               будто тут делать нечего.
                     – Нет, – твердо отказалась Дарья. –  Меня уж ты покуль не трогай. Я не корова, чтоб
               просто так с Матёры съехать. Это вам тут делать нечего. Мне есть че делать.
                     – Подожгут скоро, мать…
                     – Пущай поджигают.
                     И  не  сдержалась,  с  упреком  и  обидой  спросила,  зная,  что  поздно  и  не  к  чему
               спрашивать:
                     – Могилки, значитца, так и оставим? Могилки наши, изродные? Под воду?
                     Павел сник, на него было жалко смотреть.
                     – Видишь, как все нынче получилось, – стал оправдываться он. – Собирались же… если
               б не эта… А теперь когда? Я три дня сменщику задолжал. Наверно, не выйдет, мать. Не мы
               одни…
                     – Ежли мы кинули, нас с тобой не задумаются кинут, – предрекла она. – О-ох, нелюди
               мы, боле никто. Да как же без родных-то могилок?!
                     Когда Павел уехал, она пошла, еще не остыв, не успокоившись после этого разговора,
               на  кладбище.  День  опускался,  солнце  скатилось  больше  чем  наполовину  и  грело  сухим
               остывающим  зноем.  Сильно  и  удушливо  пахло  гарью:  снималась  с земли, отлетая в небо,
               сосновая  пустошка  за  поскотиной,  и  бесцветное,  словно  пустое,  похожее  на  большой
               игривый солнечный зайчик пламя то выскакивало вверх, то опадало. Если бы не треск и гул,
               доходящий оттуда, и не понять бы, что пустошка горит: дыма от нее почти не отличить было
               от приносного, стелющегося над Ангарой, чужого дымления. Дул слабый, угарный верховик,
               в горле у Дарьи першило, голова кружилась, ноги ступали наугад. Справа, за поворотным
               мысом, все еще доносился стукоток катера, с которым поехала Майка. Вот и Майка поехала,
               чуя беду здесь и не чуя ее там, где теперь встала забота, как докормить ее до мороза, чтоб не
               испортилось мясо.
                     Воротца на кладбище были распахнуты, а сразу за воротцами, на первой же полянке,
               чернела  большим  пятном  выжженная  земля.  Дарья  вскинула  голову  и  не  увидела  на
               могилках ни крестов, ни тумбочек, ни оградок – то, чему помешали старухи в начале лета,
               выступив войной против незнакомых мужиков, потихоньку под один огонь и дым сделано
               было  теперь.  Но  теперь  Дарья  не  почувствовала  ни  возмущения,  ни обиды  – один  конец.
               Много чего было видано и вынесено с той поры – сердце закаменело. Дождалась она, значит,
               еще и этого – ну и ладно, что дождалась, так ей написано на роду. Озлиться нельзя: она шла
               к  своим,  а  идти  туда  со  смутливой,  несогласной  душой  не  годится,  пришлось  бы
               поворачивать назад. Один, один конец…
                     Она повернула влево и отыскала в глубине леска холмик, под которым лежали отец и
               мать, те, кто дал ей жизнь. Холмик был запачкан землей от вывернутого креста. Слева, ее
               клали первой, покоилась мать, справа отец. В изголовье, но не на холмике, а на соступе с
               него, росла рябина, посаженная когда-то ею же, Дарьей, на траве валялись клеванные птицей
   71   72   73   74   75   76   77   78   79   80   81