Page 76 - Прощание с Матерой

когда будет не до копки, а сгрести времени много не потребуется, сгрести они ей пособят. И
выкопали – нет Настасьи…
Вывезли скот; Павел приехал за коровой едва ли не последним. Корова, умница и
послушница Майка, напуганная разором, огнем, одиночеством и суматохой, уже несколько
дней не выходила со двора. Дарья гнала ее на траву – Майка мычала и забивалась в грязную
и темную стайку. Только ночью осмеливалась она выбраться из нее, да и то не на вольную
волю, а в огород рядом, чтобы подкормиться там ботвой, и обратно. Долгими часами стояла
стоймя с наклоненной, вытянутой вперед, к дверке, головой, все время чего-то в напряжении
ожидая, к чему-то готовясь. И когда Павел накинул ей на шею веревку и повел, Майка
послушно пошла – куда угодно, на что угодно, но прочь, прочь с этой страшной земли. И
послушно поднялась по доскам на паром, дала себя привязать, отвернувшись от Матёры,
кося глазами на далекий противоположный берег.
Дарья, провожая ее, заплакала.
– Ну что, мать, – еще дома сказал ей Павел, – может, и тебя сразу соберем? Больше как
будто тут делать нечего.
– Нет, – твердо отказалась Дарья. – Меня уж ты покуль не трогай. Я не корова, чтоб
просто так с Матёры съехать. Это вам тут делать нечего. Мне есть че делать.
– Подожгут скоро, мать…
– Пущай поджигают.
И не сдержалась, с упреком и обидой спросила, зная, что поздно и не к чему
спрашивать:
– Могилки, значитца, так и оставим? Могилки наши, изродные? Под воду?
Павел сник, на него было жалко смотреть.
– Видишь, как все нынче получилось, – стал оправдываться он. – Собирались же… если
б не эта… А теперь когда? Я три дня сменщику задолжал. Наверно, не выйдет, мать. Не мы
одни…
– Ежли мы кинули, нас с тобой не задумаются кинут, – предрекла она. – О-ох, нелюди
мы, боле никто. Да как же без родных-то могилок?!
Когда Павел уехал, она пошла, еще не остыв, не успокоившись после этого разговора,
на кладбище. День опускался, солнце скатилось больше чем наполовину и грело сухим
остывающим зноем. Сильно и удушливо пахло гарью: снималась с земли, отлетая в небо,
сосновая пустошка за поскотиной, и бесцветное, словно пустое, похожее на большой
игривый солнечный зайчик пламя то выскакивало вверх, то опадало. Если бы не треск и гул,
доходящий оттуда, и не понять бы, что пустошка горит: дыма от нее почти не отличить было
от приносного, стелющегося над Ангарой, чужого дымления. Дул слабый, угарный верховик,
в горле у Дарьи першило, голова кружилась, ноги ступали наугад. Справа, за поворотным
мысом, все еще доносился стукоток катера, с которым поехала Майка. Вот и Майка поехала,
чуя беду здесь и не чуя ее там, где теперь встала забота, как докормить ее до мороза, чтоб не
испортилось мясо.
Воротца на кладбище были распахнуты, а сразу за воротцами, на первой же полянке,
чернела большим пятном выжженная земля. Дарья вскинула голову и не увидела на
могилках ни крестов, ни тумбочек, ни оградок – то, чему помешали старухи в начале лета,
выступив войной против незнакомых мужиков, потихоньку под один огонь и дым сделано
было теперь. Но теперь Дарья не почувствовала ни возмущения, ни обиды – один конец.
Много чего было видано и вынесено с той поры – сердце закаменело. Дождалась она, значит,
еще и этого – ну и ладно, что дождалась, так ей написано на роду. Озлиться нельзя: она шла
к своим, а идти туда со смутливой, несогласной душой не годится, пришлось бы
поворачивать назад. Один, один конец…
Она повернула влево и отыскала в глубине леска холмик, под которым лежали отец и
мать, те, кто дал ей жизнь. Холмик был запачкан землей от вывернутого креста. Слева, ее
клали первой, покоилась мать, справа отец. В изголовье, но не на холмике, а на соступе с
него, росла рябина, посаженная когда-то ею же, Дарьей, на траве валялись клеванные птицей