Page 77 - Прощание с Матерой

красные ягоды. А в изножье стояла сосна; в ту пору, когда отрывали могилы, ее здесь и в
помине не было, она взошла позже от вольного упавшего семени. Холмик давно уже казался
Дарье чересчур коротким, она не раз удерживала себя, чтобы не прилечь, вытянувшись, и не
примериться к нему, понять наконец, скатилась ли с него за долгие годы земля, или, верно,
так невелик человек. Ветки рябины и сосны сошлись наверху вместе. И жутко, грешно, и
угодно было думать, что, быть может, и в их жизни, как и в ее, есть какой-то долей участие
тех двоих, лежащих в глуби, откуда питаются корни. Все, все кругом родное…
Дарья поклонилась могильному холму и опустилась рядом на землю. Ветерок сюда не
пробивался, было тихо, лишь сухо и колко шуршали трынки. Дым еще не убил того особого,
дразнящего и сладковатого запаха, какой стоит только на кладбище и чудится духом
человеческого избывания.
Она прикрыла глаза, чтоб не видеть ни дыма, ни разоренных могил, и, покачиваясь
усыпляющими движениями вперед-назад, как бы отлетая от одного состояния и правя к
другому, набираясь облегчающей небыти, тихонько объявилась:
– Это я, тятька. Я это, мамка. – Голос был неверный, вяклый, и, помолчав, подождав,
когда придет нужный, она повторила то же самое уже другим, годным для дальнего
проникновения тоном. – Вот пришла. Совсем ослобонилась, корову и ту седни увезли.
Можно помирать. А помирать, тятька, придется мне мимо Матёры. Не лягу я к вам, ниче не
выйдет. И вас хотела с собой взять, чтоб там вместе лягчи, и это не выйдет. Не сердитесь на
меня, я не виноватая. Я-то виноватая, виноватая, я уж потому виноватая, что это я, на меня
пало. А я бестолковая, не знала, че делать. Ты мне, тятька, говорел, чтоб я долго жила… я
послушалась, жила. А нашто было столь жить, надо бы к вам, мы бы вместе и были. А теперь
че? Не помереть мне в спокое, что я от вас отказалась, что это на моем, не на чьем веку
отрубит наш род и унесет. Ой, унесет, унесет… А я, клятая, отделяюсь, другое поселенье
зачну. Кто мне такое простит?! Тятька! Мамка! Я-то в чем виноватая? – Она уткнулась
лицом в траву на могильном холме, плечи ее вздрагивали. И туда, в траву, в землю, горько
пожаловалась: – Ды-ы-ымно, дымно у нас. Продыху нету от дыму. Сами видите. А меня-то
вы видите? Видите, какая я стала? Я ваша, ваша, мне к вам надо… рази можно меня к
живым? Я ж туда непригодная, я вашего веку. Мне к вам… я бы избу ишо проводила и к вам.
Пушай огонь, вода… – Она подняла голову и поправила платок. – Избу нашу, тятька, не
седни завтри тоже… тоже туды. А я глядеть буду. Подойду, чтоб не сильно пекло, и буду
глядеть, хорошо ли горит. А после приду и скажу тебе. Че я сделаю? Ну?
И вдруг ей пришло на ум – будто донесло угадывающимся шепотом откуда-то
издалека-издалека: «А избу нашу ты прибрала? Ты провожать ее собралась, а как? Али
просто уйдешь и дверь за собой захлопнешь? Прибрать надо избу. Мы все в ей жили».
Вздрогнув, Дарья торопливо согласилась: «Приберу, приберу. И как я из памяти выпустила?
Сама бы должна знать. Приберу».
«А ишо че? – надеясь на ответ, спросила она. – Ишо че мне делать? Как быть-то мне?»
– и напряглась, натянулась, вслушиваясь, собирая в одно слабые проплывающие мимо звуки.
Но нет, ничего не сказалось ей. Самое главное не сказалось. По-прежнему было тихо, шелест
листьев и травы не сошелся в ответ. Она спросила еще раз, уже без надежды, – могилы
молчали. И она решила, что не получила прощения. Так ей и надо. За какие такие заслуги она
собиралась его получить? Сама себя не может простить, а хочет, чтоб простили они, – не
стыд ли?
Дарья подняла глаза – в верхушках деревьев висел дым, в высоком небе плыли редкие
веселые облачка. Солнце опустилось и полосило по кладбищенскому леску, длинные тени
казались закругленными и твердыми – вдоль одной такой тени прыгали, как по лежащему
стволу, друг за дружкой две пташки с задранными хвостиками. Но Дарья не захотела
воротиться в этот мир, где светило закатным сиянием солнце и прыгали пташки, – было еще
не время. Ей представилось, как потом, когда она сойдет отсюда в свой род, соберется на суд
много-много людей – там будут и отец с матерью, и деды, и прадеды – все, кто прошел свой
черед до нее. Ей казалось, что она хорошо видит их, стоящих огромным, клином