Page 79 - Прощание с Матерой

кого нет памяти, у того нет жизни.
Но она понимала: это не вся правда. Предстояло подниматься и идти, чтобы смотреть и
слышать, что происходит, до конца, а потом снести это сполна виденное, слышанное и
испытанное с собой и получить взамен полную правду. Она с трудом поднялась и пошла.
Справа, где горела пустошка, ярко плескалось в сумерках пламя; прокалывались в небе
звездочки; четко и грозно темнел на поскотине одинокий «царский листвень». И тихо, без
единого огонька и звука, как оставленная всеми без исключения, лежала, чуть маяча
последними избенками, горестная Матёра.

19

Матёру, и остров и деревню, нельзя было представить без этой лиственницы на
поскотине. Она возвышалась и возглавлялась среди всего остального, как пастух
возглавляется среди овечьего стада, которое разбрелось по пастбищу. Она и напоминала
пастуха, несущего древнюю сторожевую службу. Но говорить «она» об этом дереве никто,
пускай пять раз грамотный, не решался; нет, это был он, «царский листвень» – так вечно,
могуче и властно стоял он на бугре в полверсте от деревни, заметный почти отовсюду и
знаемый всеми. И так, видно, вознесся он, такую набрал силу, что решено было в небесах для
общего порядка и размера окоротить его – тогда и грянула та знаменитая гроза, в которую
срезало молнией «царскому лиственю» верхушку и кинуло ее на землю. Без верхушки
листвепь присел и потратился, но нет, не потерял своего могучего, величавого вида, стал,
пожалуй, еще грозней, еще непобедимей. Неизвестно, с каких пор жило поверье, что как раз
им, «царским лиственем», и крепится остров к речному дну, одной общей земле, и покуда
стоять будет он, будет стоять и Матёра. Не в столь еще давние времена по большим теплым
праздникам, в Пасху и Троицу, задабривали его угощением, которое горкой складывали у
корня и которое потом собаки же, конечно, и подбирали, но считалось: надо, не то листвень
может обидеться. Подати эти при новой жизни постепенно прекратились, но почтение и
страх к наглавному, державному дереву у старых людей по-прежнему оставались. На это,
верно, имели свои причины.
Толстые огромные ветви отходили у «царского лиственя» от ствола не вверх наискосок,
как обычно, а прямо в стороны – будто росли вбок самостоятельные деревья. Самая нижняя
такая ветка одиноко висела метрах в четырех от земли и издавна звалась «Пашиным суком»:
когда-то на нем повесилась сглупа от несчастной любви молодая материнская девка Паша.
Колчаковцы, захватив остров, слыхом не слыхали про Пашу, однако сук ее сумели как-то
распознать и именно на нем, не на каком другом, вздернули двух своих же, из собственного
воинства, солдат. Чем они провинились, толком в Матёре никто не знал. Весь день, наводя
небывалую жуть на старых и малых, торчали висельцы на виду у деревни, пока мужики не
пошли и не попросили ради ребятишек вынуть их из петли. Мертвых, их предали тогда еще и
другой казни: сбросили с яра в Ангару.
И последняя, уже совсем безвинная смерть случилась под «царским лиственем» после
войны: все с того же «Пашиного сука» оборвался и захлестнулся мальчишка, Веры
Носаревой сын. Только после того, а надо бы куда раньше, догадались мужики отсечь сук, а
ребятишки сожгли его.
Вот сколько всяких историй связано было с «царским лиственем».
За век свой он наровнял так много хвои и шишек, что земля вокруг поднялась легким,
прогибающимся под ногой курганом, из которого и выносился могучий, неохватный одними
руками ствол. О него терлись коровы, бились ветры, деревенские парни приходили с
тозовкой и стреляли, сшибая наросты серы, которой потом одаривали девок, – и кора со
временем сползла, листвень оголился и не способен был больше распускать по веснам
зеленую хвою. Слабые и тонкиe, дальние, в пятом-шестом колене, сучки отваливались и
опадали. Но то, что оставалось, становилось, казалось, еще крепче и надежней,
приваривалось навеки. Ствол выбелился и закостенел, его мощное разлапистое основание,