Page 80 - Прощание с Матерой

показывающее бугры корней, вызванивало одну твердь, без всякого намека на трухлявость и
пустоту. Со стороны, обращенной к низовьям, как бы со спины, листвень издавна имел
широкое, чуть втиснутое внутрь дуплистое корявое углубление – и только, все остальное
казалось цельным и литым.
А неподалеку, метрах в двадцати ближе к Ангаре, стояла береза, все еще зеленеющая,
дающая листву, но уже старая и смертная. Лишь она решилась когда-то подняться рядом с
грозным «царским лиственем». И он помиловал ее, не сжил. Быть может, корни их под
землей и сходились, знали согласие, но здесь, на виду, он, казалось, выносил случайную,
заблудшую березу только из великой и капризной своей милости.
И вот настал день, когда к нему, к «царскому лиственю», подступили чужие люди. Это
был уже не день, а вечер, солнце село, и на остров спускались сумерки. Люди эти
возвращались со своей обычной работы, которую они исполняли на Матёре добрых две
недели. И как ни исправно, как ни старательно они исполняли ее, время шло еще быстрей,
сроки подгоняли. Приходилось торопиться. Работа у этих людей имела ту особенность, что
ее можно было иной раз развести как следует, расшуровать, а затем она могла продолжаться
самостоятельно. Вот почему уже под ночь два мужика с прокопченными сверх меры,
дублеными лицами свернули с дороги и приблизились к дереву.
Тот, что шел первым, с маху, пробуя листвень, стукнул обухом топора о ствол и едва
удержал топор, с испугом отдернув голову, – с такой силой он спружинил обратно.
– Ого! – изумился мужик. – Зверь какой! Мы тебе, зверю… У нас дважды два – четыре.
Не таких видывали.
Второй, постарше, держал в руках канистру и, поглядывая на деревню, зевал. Он был в
высоких болотных сапогах, которые при ходьбе неприятно, с резиновым взвизгом, шоркали.
При той работе, которую творил их хозяин, сапоги казались несуразными, погубленными
совершенно понапрасну, и как терпели в них ноги, было непонятно. Для воды, по крайней
мере, они уже не годились: на том и другом темнели дырки.
Мужики обошли вокруг ствола и остановились напротив дуплистого углубления.
Листвень вздымался вверх не прямо и ровно, а чуть клонясь, нависал над этим углублением,
точно прикрывая его от посторонних глаз. Тот, что был с топором, попробовал натесать
щепы, но топор на удивление соскальзывал и, вызваниваясь, не мог вонзиться и захватить
твердь, оставляя на ней лишь вмятины. Мужик оторопело мазнул по дереву сажной
верхонкой, осмотрел на свет острие топора и покачал головой.
– Как железное, – признал он и опять ввернул непонятную арифметическую угрозу:–
Нич-че, никуда не денешься. У нас пятью пять – двадцать пять.
Он отбросил в сторону бесполезный топор и взялся собирать и ломать ногами
валявшиеся кругом сучья, складывая их крест-накрест под дуплистой нишей. Товарищ его
молча, все с той же позевотой, полил из канистры ствол бензином и остатки побрызгал на
приготовленный костерок. Оставил позадь себя канистру и чиркнул спичку. Огонь тотчас
схватился, поднялся и захлестнул ствол.
– Вот так, – удовлетворенно сказал разговорчивый мужик, подбирая с земли топор. –
Посвети-ка, а то темно стало. Мы темно не любим.
И они направились в деревню, пошли ужинать и ночевать, уверенные, что, покуда они
будут спать, огонь станет делать свое дело. Когда они уходили, он так ярко спеленал всю
нижнюю часть могучего лиственя, так хватко и жорко рвался вверх, что сомневаться в нем
было бы совестно.
Но утром, когда они шли на нижний край острова, где еще оставалась работа, листвень
как ни в чем не бывало стоял на своем месте.
– Гляди-ка ты! – удивился тот же мужик. – Стоит! Ну постой, постой… – Это был
веселый мужик, он баском пропел:– «Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться
вдоволь на тебя».
Однако глядеть на него он не собирался. Вскоре после обеда пожогщики, это были они,
вернулись к лиственю всей командой – пять человек. Снова ходили они вокруг дерева,