Page 11 - Разгром

поступка сельский сход вместе с отрядом.
— Пускай все узнают...
— Иосиф Абрамыч... — заговорил Морозка глухим, потемневшим голосом. — Ну,
пущай — отряд... уж все равно. А мужиков зачем?
— Слушай, дорогой, — сказал Левинсон, обращаясь к Рябцу и не замечая Морозки,
— у меня дело к тебе... с глазу на глаз.
Он взял председателя за локоть и, отведя в сторону, попросил в двухдневный срок
собрать по деревне хлеба и насушить пудов десять сухарей.
— Только смотри, чтоб никто не знал — зачем сухари и для кого.
Морозка понял, что разговор окончен, и уныло поплелся в караульное помещение.
Левинсон, оставшись наедине с Баклановым, приказал ему с завтрашнего дня
увеличить лошадям порцию овса:
— Скажи начхозу, пусть сыплет полную мерку.

IV. Один

Приезд Морозки нарушил душевное равновесие, установившееся в Мечике под
влиянием ровной, безмятежной жизни в госпитале.
“Почему он смотрел так пренебрежительно? — подумал Ме-чик, когда ординарец
уехал. — Пусть он вытащил меня из огня, разве это дает право насмехаться?.. И все,
главное... все...” Он посмотрел на свои тонкие, исхудавшие пальцы, ноги под одеялом,
скованные лубками, и старые, загнанные внутрь обиды вспыхнули в нем с новой силой, и
душа его сжалась в смятении и боли.
С той самой поры, как остролицый парень с колючими, как бодяки, глазами
враждебно и жестоко схватил его за воротник, каждый шел к Мечику с насмешкой, а не с
помощью, никто не хотел разбираться в его обидах. Даже в госпитале, где таежная тишина
дышала любовью и миром, люди ласкали его только потому, что в этом состояла их
обязанность. И самым тяжелым, самым горьким для Мечика было чувствовать себя
одиноким после того, как и его кровь осталась где-то на ячменном поле.
Его потянуло к Пике, но старик, расстелив халат, мирно спал под деревом на опушке,
подложив под голову мягкую шапчонку. От круглой, блестящей лысинки расходились во все
стороны, как сияние, прозрачные серебряные волосики. Двое парней — один с перевязанной
рукой, другой, прихрамывая на ногу, — вышли из тайги. Остановившись около старика,
жуликовато перемигнулись. Хромой отыскал соломинку и, приподняв брови и
сморщившись, словно сам собирался чихнуть, пощекотал ею в Пикином носу. Пика сонно
заворчал, поерзал носом, несколько раз отмахнулся рукой, наконец громко чихнул, к
всеобщему удовольствию. Оба прыснули со смеха и, пригибаясь к земле, оглядываясь, как
нашкодившие ребята, побежали к бараку — один бережно поджимая руку, другой —
воровато припадая на ногу.
— Эй ты, помощник смерти! — закричал первый, увидев на завалинке Харченко и
Варю. — Ты что ж это баб наших лапаешь?.. А ну, а ну, дай-ка и мне подержаться... —
заворчал он масленым голосом, садясь рядом и обнимая сестру здоровой рукой. — Мы тебя
любим — ты у нас одна, а этого черномазого гони — гони его к мамаше, гони его, сукиного
сына!.. — Он той же рукой пытался оттолкнуть Харченко, но фельдшер плотно прижимался
к Варе с другого бока и скалил ровные, пожелтевшие от “маньчжурки” зубы.
— А мне иде ж притулиться? — плаксиво загнусил хромой. — И что же это такое, и