Page 14 - Разгром

Желая проверить свои предположения, Левинсон пошел на собрание заблаговременно
— потереться среди мужиков, нет ли каких слухов.
Сход собирался в школе. Народу было еще немного: несколько человек, рано
вернувшихся с поля, сумерничали на крыльце. Через раскрытые двери видно было, как Рябец
возится в комнате с лампой, прилаживая закопченное стекло.
— Осипу Абрамычу, — почтительно кланялись мужики, по очереди протягивая
Левинсону темные, одеревеневшие от работы пальцы. Он поздоровался с каждым и скромно
уселся на ступеньке.
За рекой разноголосо пели девчата; пахло сеном, отсыревающей пылью и дымом
костров. Слышно было, как бьются на пароме усталые лошади. В теплой вечерней мгле, в
скрипе нагруженных телег, в протяжном мычании сытых недоеных коров угасал мужичий
маетный день.
— Маловато чтой-то, — сказал Рябец, выходя на крыльцо. — Да многих и не
соберешь седни, на покосе ночуют многие...
— А сход на что в буден день? Аль срочное что?
— Да есть тут одно дельце... — замялся председатель. — Набузил тут один ихний, —
у меня живет. Оно, как бы сказать, и пустяки, а цельная канитель получилась... — Он
смущенно посмотрел на Левинсона и замолчал.
— А коли пустое, так и не след бы собирать!.. — разом загалдели мужики. — Время
такое — мужику каждый час дорог.
Левинсон объяснил. Тогда они наперебой стали выкладывать свои крестьянские
жалобы, вертевшиеся больше вокруг покоса и бестоварья.
— Ты бы, Осип Абрамыч, прошелся как-нибудь по покосам, посмотрел, чем косят
люди? Целых кос ни у кого, хучь бы одна для смеху, — все латаные. Не работа — маета.
— Семен надысь какую загубил! Ему бы все скорей, — жадный мужик до дела, —
идет по прокосу, сопит, ровно машина, в кочку ка-ак... звезданет!.. Теперь уж, сколько ни
чини, не то.
— Добрая “литовка” была!..
— Мои-то — как там?.. — задумчиво сказал Рябец. — Управились, чи не? Трава
нонче богатая — хотя б к воскресенью летошний клин сняли. Станет нам в копеечку война
эта.
В дрожащую полосу света падали из темноты новые фигуры в длинных грязно-белых
рубахах, некоторые с узелками — прямо с работы. Они приносили с собой шумливый
мужицкий говор, запахи дегтя и пота и свежескошенных трав.
— Здравствуйте в вашу хату...
— Хо-хо-хо!.. Иван?.. А ну, кажи морду на свет — здорово чмели покусали? Видал я,
как ты бежал от их, задницей дрыгал...
— Ты чего ж это, зараза, мой клин скосил?
— Как твой! Не бреши!.. Я — по межу, тютелька в тютельку. Нам чужого не надыть
— своего хватает...
— Знаем мы вас... “Хвата-ет!” Свиней ваших с огорода не сгонишь... Скоро на моем
баштане пороситься будут... “Хва-та-ет!..”
Кто-то, высокий, сутулый и жесткий, с одним блестящим во тьме глазом, вырос над
толпой, сказал:
— Японец третьего дня в Сундугу пришел. Чугуевские ребята баяли. Пришел, занял
школу — и сразу по бабам: “Руськи барысня, руськи барысня... сю-сю-сю”. Тьфу, прости
господи!.. — оборвал он с ненавистью, резко рванув рукой наотмашь, словно отрубая.
— Он и до нас дойдет, это уж как пить...
— И откуда напасть такая?