Page 20 - Хождение по мукам. Сёстры

– Чепуха. Вот ерунда-то!
Для Даши эта встреча была как одна из многих, – встретила очень славного человека, и
только. Даша была в том еще возрасте, когда видят и слышат плохо: слух оглушен
шумом крови, а глаза повсюду, – будь даже это человеческое лицо, – видят, как в
зеркале, только свое изображение. В такое время лишь уродство поражает фантазию, а
красивые люди, и обольстительные пейзажи, и скромная красота искусства считаются
повседневной свитой королевы в девятнадцать лет.

Не так было с Иваном Ильичом. Теперь, когда с посещения Даши прошло больше
недели, ему стало казаться удивительным, как могла незаметно (он с ней не сразу даже
и поздоровался) и просто (вошла, села, положила муфту на колени) появиться в их
оголтелой квартире эта девушка с нежной, нежно-розовой кожей, в черном суконном
платье, с высоко поднятыми пепельными волосами и надменным детским ртом.
Непонятно было, как решился он спокойно говорить с ней про колбасу от Елисеева.
А теплые карамелечки вытащил из кармана, предложил съесть? Мерзавец!

Иван Ильич за свою жизнь (ему недавно исполнилось двадцать девять лет) влюблялся
раз шесть: еще реалистом, в Казани, – в зрелую девицу, Марусю Хвоеву, дочь
ветеринарного врача, давно уже и бесплодно гуляющую, все в одной и той же плюшевой
шубке, по главной улице в четыре часа; но Марусе Хвоевой было не до шуток, – Ивана
Ильича отвергли, и он без предварительного перехода увлекся гастролершей Адой
Тилле, поражавшей казанцев тем, что в опереттах, из какой бы эпохи ни были они,
появлялась, по возможности, в костюме для морского купанья, что и подчеркивалось
дирекцией в афишах: «Знаменитая Ада Тилле, получившая золотой приз за красоту ног».

Иван Ильич дошел даже до того, что пробрался к ней в дом и поднес букет, нарванный в
городском саду. Но Ада Тилле, сунув эти цветы понюхать лохматой собачонке, сказала
Ивану Ильичу, что от местной пищи у нее совершенно испорчен желудок, и попросила
его сбегать в аптеку. Тем дело и кончилось.
Затем, уже студентом, в Петербурге, он увлекся было медичкой Вильбушевич и даже
ходил к ней на свидание в анатомический театр, но как-то само собой из этого ничего не
вышло, и Вильбушевич уехала служить в земство.

Однажды Ивана Ильича полюбила до слез, до отчаяния модисточка из большого
магазина, Зиночка, и он от смущения и душевной мягкости делал все, что ей хотелось,
но, в общем, облегченно вздохнул, когда она вместе с отделением фирмы уехала в
Москву, – прошло постоянное ощущение каких-то неисполненных обязательств.
Последнее нежное чувство было у него в позапрошлом году, летом, в июне. На дворе,
куда выходила его комната, напротив, в окне, каждый день перед закатом появлялась
худенькая бледная девушка и, отворив окно, старательно вытряхивала и чистила щеткой
свое, всегда одно и то же, рыженькое платье. Потом надевала его и выходила посидеть в
парк.
Там, в парке, Иван Ильич в тихие сумерки разговорился с ней, – и с тех пор каждый
вечер они гуляли вместе, хвалили петербургские закаты и беседовали.
Девушка эта, Оля Комарова, была одинокая, служила в нотариальной конторе и все
хворала, – кашляла. Они беседовали об этом кашле, о болезни, о том, что по вечерам
тоскливо бывает одинокому человеку, и о том, что какая-то ее знакомая, Кира, полюбила
хорошего человека и уехала за ним в Крым. Разговоры были скучные. Оля Комарова до
того уже не верила в свое счастье, что, не стесняясь, говорила Ивану Ильичу о самых
заветных мыслях и даже о том, что иногда рассчитывает, – вдруг он полюбит ее,
сойдется, отвезет в Крым.

Иван Ильич очень жалел ее и уважал, но полюбить так и не мог, хотя иногда, после их
беседы, лежа на диване в сумерках, думал, – какой он эгоист, бессердечный и плохой
человек.
Осенью Оля Комарова простудилась и слегла. Иван Ильич отвез ее в больницу, а оттуда
на кладбище. Перед смертью она сказала: «Если я выздоровею, вы женитесь на мне?» –
«Честное слово, женюсь», – ответил Иван Ильич.