Page 15 - Хождение по мукам. Сёстры

подбором знакомых, беспорядком в доме, пристрастием к «этой идиотке», Великому
Моголу, и даже «омерзительными картинами, от которых меня тошнит в вашей
мещанской гостиной».
Словом, Николай Иванович отвел душу.

Был четвертый час утра. Когда муж охрип и замолчал, Екатерина Дмитриевна сказала:
– Ничего не может быть противнее толстого и истерического мужчины, – поднялась и
ушла в спальню.

Но Николай Иванович теперь даже и не обиделся на эти слова. Медленно раздевшись, он
повесил платье на спинку стула, завел часы и с легким вздохом влез в свежую постель,
постланную на кожаном диване.
«Да, живем плохо. Надо перестроить всю жизнь. Нехорошо, нехорошо», – подумал он,
раскрывая книгу, чтобы для успокоения почитать на сон грядущий. Но сейчас же
опустил ее и прислушался. В доме было тихо. Кто-то высморкался, и от этого звука
забилось сердце. «Плачет, – подумал он, – ай, ай, ай, кажется, я наговорил лишнего».

И, когда он стал вспоминать весь разговор и то, как Катя сидела и слушала, ему стало ее
жалко. Он приподнялся на локте, уже готовый вылезть из-под одеяла, но по всему телу
поползла истома, точно от многодневной усталости, он уронил голову и уснул.
Даша, раздевшись в своей чистенько прибранной комнате, вынула из волос гребень,
помотала головой так, что сразу вылетели все шпильки, влезла в белую постель и,
закрывшись до подбородка, зажмурилась. «Господи, все хорошо! Теперь ни о чем не
думать, спать». Из угла глаза выплыла какая-то смешная рожица. Даша улыбнулась,
подогнула колени и обхватила подушку. Темный сладкий сон покрыл ее, и вдруг
явственно в памяти раздался Катин голос: «Ну, конечно, неправда». Даша открыла
глаза. «Я ни одного звука, ничего не сказала Кате, только спросила – правда или
неправда. Она же ответила так, точно отлично понимала, о чем идет речь». Сознание,
как иглою, прокололо все тело: «Катя меня обманула!» Затем, припоминая все мелочи
разговора, Катины слова и движения, Даша ясно увидела: да, действительно обман. Она
была потрясена. Катя изменила мужу, но, изменив, согрешив, налгав, стала точно еще
очаровательнее. Только слепой не заметил бы в ней чего-то нового, какой-то особой
усталой нежности. И лжет она так, что можно с ума сойти – влюбиться. Но ведь она
преступница. Ничего, ничего не понимаю.
Даша была взволнована и сбита с толку. Пила воду, зажигала и опять тушила лампочку и
до утра ворочалась в постели, чувствуя, что не может ни осудить Катю, ни понять того,
что она сделала.

Екатерина Дмитриевна тоже не могла заснуть в эту ночь. Она лежала на спине, без сил,
протянув руки поверх шелкового одеяла, и, не вытирая слез, плакала о том, что ей
смутно, нехорошо и нечисто, и она ничего не может сделать, чтобы было не так, и
никогда не будет такой, как Даша, – пылкой и строгой, и еще плакала о том, что Николай
Иванович назвал ее уличной женщиной и сказал про гостиную, что это – мещанская
гостиная. И уже горько заплакала о том, что Алексей Алексеевич Бессонов вчера в
полночь завез ее на лихом извозчике в загородную гостиницу и там, не зная, не любя, не
чувствуя ничего, что было у нее близкого и родного, омерзительно и не спеша овладел
ею так, будто она была куклой, розовой куклой, выставленной на Морской, в магазине
парижских мод мадам Дюклэ.