Page 44 - Хождение по мукам. Сёстры

– Вот этому киньте, – сказала Даша, – смотрите, какой голодный.
Телегин далеко в воздух швырнул остаток хлеба. Жирный головастый мартын скользнул
на недвигающихся, распластанных, как ножи, крыльях, налетел и промахнулся, и сейчас
же штук десять их понеслось вслед за падающим хлебом до самой воды, теплой пеной
бьющейся из-под борта. Даша сказала:
– Мне хочется быть, знаете, какой женщиной? На будущий год кончу курсы, начну
зарабатывать много денег, возьму жить к себе Катю. Увидите, Иван Ильич.

Во время этих слов Телегин морщился, удерживался и наконец раскрыл рот, с крепким,
чистым рядом крупных зубов, и захохотал так весело, что взмокли ресницы. Даша
вспыхнула, но и у нее запрыгал подбородок, и не хотела, а рассмеялась, так же как
Телегин, сама не зная чему.
– Дарья Дмитриевна, – проговорил он наконец, – вы замечательная… Я вас боялся до
смерти… Но вы прямо замечательная!
– Ну, вот что – идемте завтракать, – сказала Даша сердито.

– С удовольствием.

Иван Ильич велел вынести столик на палубу и, глядя на карточку, озабоченно стал
скрести чисто выбритый подбородок.
– Что вы думаете, Дарья Дмитриевна, относительно бутылки легкого белого вина?

– Немного выпью с удовольствием.
– Белого или красного?

Даша так же деловито ответила:

– Или то, или другое.
– В таком случае – выпьем шипучего.
Мимо плыл холмистый берег с атласно-зелеными полосами пшеницы, зелено-голубыми –
ржи и розоватыми – зацветающей гречихи. За поворотом, над глинистым обрывом, на
навозе, под шапками соломы, стояли приземистые избы, отсвечивая окошечками.
Подальше – десяток крестов деревенского кладбища и шестикрылая, как игрушечная,
мельница с проломанным боком. Стайка мальчишек бежала вдоль кручи за пароходом,
кидая камнями, не долетавшими даже до воды. Пароход повернул, и на пустынном
берегу – низкий кустарник и коршуны над ним.
Теплый ветерок поддувал под белую скатерть, под платье Даши. Золотистое вино в
граненых больших рюмках казалось божьим даром. Даша сказала, что завидует Ивану
Ильичу, – у него есть свое дело, уверенность в жизни, а вот ей еще полтора года корпеть
над книгами, и притом такое несчастье, что она – женщина. Телегин, смеясь, ответил:

– А меня ведь с завода выгнали.
– Что вы говорите!

– В двадцать четыре часа, чтобы духу не было. Иначе зачем бы я на пароходе оказался.
Вы разве не слышали, какие у нас дела творились?

– Нет, нет…
– Я-то вот дешево отделался. Да… – Он помолчал, положив локти на скатерть. – Вот,
подите же, до чего у нас все делается глупо и бездарно – на редкость. И черт знает какая
слава о нас идет, о русских. Обидно и совестно. Подумайте, – талантливый народ,
богатейшая страна, а какая видимость? Видимость: наглая писарская рожа. Вместо
жизни – бумага и чернила. Вы не можете себе представить, сколько у нас изводится
бумаги и чернил. Как начали отписываться при Петре Первом, так до сих пор не можем
остановиться. И ведь оказывается, кровавая вещь – чернила, представьте себе.