Page 45 - Хождение по мукам. Сёстры

Иван Ильич отодвинул стакан с вином и закурил. Ему, видимо, было неприятно
рассказывать все дальнейшее.

– Ну, да что вспоминать. Думать надо, что и у нас когда-нибудь хорошо будет, не хуже,
чем у людей.

Весь этот день Даша и Иван Ильич провели на палубе. Постороннему наблюдателю
показалось бы, что они говорят чепуху, но это происходило оттого, что они
разговаривали шифром. Слова, самые обычные, таинственно и непонятно получали
двойной смысл, и, когда Даша, указывая глазами на пухленькую барышню, с
отдувающимся за спиной лиловым шарфом, и на сосредоточенно шагающего рядом с ней
второго помощника капитана, говорила: «Смотрите, Иван Ильич, у них, кажется, дело
идет на лад», – нужно было понимать: «Если бы у нас с вами что-нибудь случилось – было
бы совсем не так». Никто из них не мог бы вспомнить по чистой совести, что он говорил,
но Ивану Ильичу казалось, что Даша гораздо умнее, тоньше и наблюдательнее его; Даше
казалось, что Иван Ильич добрее ее, лучше, умнее раз в тысячу.

Даша собиралась несколько раз с духом, чтобы рассказать ему о Бессонове, но
раздумывала; солнце грело колени, ветер касался щеки, плеч, шеи, словно круглыми и
ласковыми пальцами. Даша думала: «Нет, расскажу ему завтра. Пойдет дождик – тогда
расскажу».
Даша, любившая наблюдать и наблюдательная, как все женщины, знала к концу дня
приблизительно всю подноготную про всех едущих на пароходе. Ивану Ильичу казалось
это почти чудом.
Про декана Петербургского университета, угрюмого человека в дымчатых очках и
крылатке, Даша решила почему-то, что это крупный пароходный шулер. И хотя Иван
Ильич знал, что это декан, теперь ему тоже запало подозрение – не шулер ли это?
Вообще его представление о действительности пошатнулось за этот день. Он чувствовал
не то головокружение, не то сон в яви и, почти не в силах выдерживать время от
времени подступающую волну любви ко всему, что видит и слышит, присматривался –
хорошо бы сейчас, например, броситься в воду вон за той стриженой девочкой, если она
упадет за борт. Вот бы упала!

В первом часу ночи Даша до того сразу и сладко захотела спать, что едва дошла до
каюты и, прощаясь в дверях, сказала, зевая:
– Покойной ночи. Смотрите, присматривайте за шулером-то.

Иван Ильич сейчас же пошел в рубку первого класса, где декан, страдающий
бессонницей, читал сочинения Дюма-отца, поглядел на него некоторое время, подумал,
что это прекрасный человек, несмотря на то что шулер, затем вернулся в ярко
освещенный коридор, где пахло машиной, лакированным деревом, духами Даши, на
цыпочках прошел мимо ее двери и у себя в каюте, повалившись на спину на койку и
закрыв глаза, почувствовал, что весь потрясен, весь полон звуками, запахами, жаром
солнца и острой, как боль в сердце, радостью.

В седьмом часу утра его разбудил рев парохода. Подходили к Кинешме. Иван Ильич
быстро оделся и выглянул в коридор. Все двери были закрыты, все еще спали. Спала и
Даша. «Мне слезть необходимо, иначе получается черт знает что», – подумал Иван
Ильич и вышел на палубу, глядя на эту самую некстати подоспевшую Кинешму на
крутом и высоком берегу, с деревянными лестницами, с деревянными, точно кое-как
нагороженными домишками и яркими по-утреннему, желтовато-зелеными липами
городского парка, с неподвижно висящим облаком пыли над возами, тянущимися по
городскому спуску. Матрос, твердо ступая по палубе пятками босых ног, появился с
рыжим чемоданом Телегина.
– Нет, нет, я передумал, назад несите, – взволнованно проговорил ему Иван Ильич, – я,
видите ли, до Нижнего решил ехать. В Кинешму мне и не особенно было нужно. Вот
сюда ставьте, под койку. Благодарю вас, голубчик.
В каюте Иван Ильич просидел часа три, придумывая, как объяснить Даше свой, по его
пониманию, пошлый и навязчивый поступок, и было ясно, что объяснить невозможно: ни
соврать, ни сказать правду. В одиннадцатом часу, раскаиваясь, ненавидя и презирая