Page 54 - Хождение по мукам. Сёстры

главную улицу – только и слышно – орут: «Караууул!» По улице шатаются горчишники,
озорство такое, что полиция с ног сбилась. Эти ребята – без всяких признаков морали –
«богоискатели». Поняла, кошка? Сегодня они озоруют на главной улице, завтра начнут
озоровать во всем государстве Российском. А в целом народ переживает первый фазис
«богоискательства» – разрушение основ.

Дмитрий Степанович засопел, закуривая папиросу. Даша вытащила у него из пальцев
Катино письмо и ушла к себе. Он же некоторое время еще что-то доказывал, ходил,
хлопая дверями, по большой, наполовину пустой, пыльной квартире с крашеными
полами, затем уехал на дачу.

«Данюша, милая, – писала Катя, – до сих пор ничего не знаю ни о тебе, ни о Николае. Я
живу в Париже. Здесь сезон в разгаре. Носят очень узкие внизу платья, в моде шифон.
Париж очень красив. И все решительно, – вот бы тебе посмотреть, – весь Париж танцует
танго. За завтраком, между блюд – встают и танцуют, и в пять часов, и за обедом, и так
до утра.

Я никуда не могу укрыться от этой музыки, она какая-то печальная, мучительная и
сладкая. Мне все кажется, что хороню молодость, что-то невозвратное, когда гляжу на
этих женщин с глубокими вырезами платьев, с глазами, подведенными синим, и на их
кавалеров. В общем, у меня тоска. Все думается, что кто-то должен умереть. Очень
боюсь за папу. Он ведь совсем не молод. Здесь полно русских, все наши знакомые:
каждый день собираемся где-нибудь, точно и не уезжала из Петербурга. Кстати, здесь
мне рассказали о Николае, что он был близок будто бы с одной женщиной. Она – вдова, у
нее двое детей и третий маленький. Понимаешь? Мне было очень больно вначале. А
потом почему-то стало ужасно жалко этого маленького… Ах, Данюша, иногда мне
хочется иметь ребенка. Но ведь это можно только от любимого человека. Выйдешь
замуж, – рожай, слышишь?»

Даша прочла письмо несколько раз, прослезилась, в особенности над этим ни в чем не
повинным ребеночком, и села писать ответ, прописала его до обеда, обедала одна, – так,
только пощипала что-то, – затем пошла в кабинет и начала рыться в старых журналах,
отыскала длиннейший какой-то роман, легла на диван посреди разбросанных книг и
читала до вечера. Наконец приехал отец, запыленный и усталый; сели ужинать, отец на
все вопросы отвечал «угу»; Даша выведала: оказывается – скарлатинный больной,
мальчик трех лет, умер. Дмитрий Степанович, сообщив это, засопел, спрятал пенсне в
футляр и ушел спать. Даша легла в постель, закрылась с головой простыней и всласть
наплакалась о разных грустных вещах.
Прошло два дня. Пыльная буря кончилась грозой и ливнем, барабанившим по крыше всю
ночь, и утро воскресенья настало тихое и влажное – вымытое.

Утром, как Даше встать, зашел к ней старый знакомый, Семен Семенович Говядин,
земский статистик – худой и сутулый, всегда бледный мужчина, с русой бородой и
зачесанными за уши волосами. От него пахло сметаной; он отвергал вино, табак и мясо и
был на счету у полиции. Здороваясь с Дашей, он сказал без всякой причины
насмешливым голосом:

– Я за вами, женщина. Едем на Волгу.

Даша подумала: «Итак, все кончилось статистиком Говядиным», – взяла белый зонтик и
пошла за Семеном Семеновичем вниз к Волге, к пристани, где стояли лодки.

Между длинных дощатых бараков с хлебом, бунтов леса и целых гор из тюков с шерстью
и хлопком бродили грузчики и крючники, широкоплечие, широкогрудые мужики и
парни, босые, без шапок, с голыми шеями. Иные играли в орлянку, иные спали на
мешках и досках; вдалеке человек тридцать с ящиками на плечах сбегали по зыбким
сходням. Между телег стоял пьяный человек, весь в грязи и пыли, с окровавленной
щекой, и, придерживая обеими руками штаны, ругался лениво и матерно.

– Этот элемент не знает ни праздников, ни отдыха, – наставительно заметил Семен
Семенович, – а вот мы с вами, умные и интеллигентные люди, едем праздно любоваться
природой.
И он перешагнул через огромные босые ноги грудастого и губастого парня, лежавшего