Page 57 - Хождение по мукам. Сёстры

всю обратную дорогу.
После этой прогулки у Даши каким-то особым, непонятным ей самой путем началась
обида на Телегина, точно он был виноват во всем этом унынии пыльного, раскаленного
солнцем провинциального города, с вонючими заборами и гнусными подворотнями, с
кирпичными, как ящики, домишками, с телефонными и трамвайными столбами вместо
деревьев, с тяжелым зноем в полдень, когда по серовато-белой, без теней, улице бредет
одуревшая баба со связками вяленой рыбы на коромысле и кричит, глядя на пыльные
окошки: «Рыбы воблой, рыбы», но остановится около нее и понюхает рыбу какой-нибудь
тоже одуревший и наполовину взбесившийся пес; когда со двора издалека дунайской,
сосущей скукой заиграет шарманка.

Телегин виноват был в том, что Даша воспринимала сейчас с особенной
чувствительностью весь этот окружавший ее утробный мещанский покой, не
намеревающийся, видимо, во веки веков сдвинуться с места, хоть выбеги на улицу и
закричи диким голосом: «Жить хочу, жить!»

Телегин был виноват в том, что чересчур уж был скромен и застенчив: не ей же, Даше, в
самом деле говорить: «Понимаете, что люблю». Он был виноват в том, что не подавал о
себе вестей, точно сквозь землю провалился, а может быть, даже и думать забыл.

И в прибавление ко всему этому унынию в одну из знойных, как в печке, черных ночей
Даша увидела сон, тот же, что и в Петербурге, когда проснулась в слезах, и так же, как и
тогда, он исчез из памяти, точно дымка с запотевшего стекла. Но ей казалось, что этот
мучительный и страшный сон предвещает какую-то беду. Дмитрий Степанович
посоветовал Даше впрыскивать мышьяк. Затем было получено второе письмо от Кати.
Она писала:
«Милая Данюша, я очень тоскую по тебе, по своим и по России. Мне все сильнее
думается, что я виновата и в разрыве с Николаем. Я просыпаюсь и так весь день живу
с этим чувством вины и какой-то душевной затхлости. И потом – я не помню, писала
ли я тебе, – меня вот уже сколько времени преследует один человек. Выхожу из
дому, – он идет навстречу. Поднимаюсь в лифте в большом магазине, – он по пути
впрыгивает в лифт. Вчера была в Лувре, в музее, устала и села на скамеечку, и вдруг
чувствую, – точно мне провели рукой по спине, – оборачиваюсь, – неподалеку сидит он.
Худой, черный, с сильной проседью, борода точно наклеенная на щеках. Руки положил
на трость, глядит сурово, глаза ввалившиеся. Он не заговаривает, не пристает ко
мне, но я его боюсь. Мне кажется, что он какими-то кругами около меня ходит…»

Даша показала письмо отцу. Дмитрий Степанович на другое утро за газетой сказал
между прочим:

– Кошка, поезжай в Крым.
– Зачем?

– Разыщи этого Николая Ивановича и скажи ему, что он разиня. Пускай отправляется в
Париж, к жене. А впрочем, как хочет… Это их частное дело…

Дмитрий Степанович рассердился и взволновался, хотя терпеть не мог показывать своих
чувств. Даша вдруг обрадовалась: Крым ей представился синим, шумящим волнами,
чудесным простором. Длинная тень от пирамидального тополя, каменная скамья,
развевающийся на голове шарф, и чьи-то беспокойные глаза следят за Дашей.
Она быстро собралась и уехала в Евпаторию, где купался Николай Иванович.