Page 91 - Хождение по мукам. Сёстры

– Сестрица, а вот Семен вас что-то спросить хочет, робеет.
Даша подошла к сидящему на койке мужику с круглыми, как у галки, веселыми глазами
и медвежьим маленьким ртом; огромная – веником – борода его была расчесана. Он
выставил бороду, вытянул губы навстречу Даше.

– Смеются они, сестрица, я всем доволен, благодарю покорно.
Даша улыбнулась. От сердца отлегла давешняя тяжесть. Она присела на койку к Семену
и, отогнув рукав, стала осматривать перевязку. И он стал подробно описывать, как и где
у него мозжит.
В Москву Даша приехала в октябре, когда Николай Иванович, увлекаемый
патриотическими побуждениями, поступил в московский отдел Городского союза,
работающего на оборону. Петербургскую квартиру он передал англичанам из военной
миссии и в Москве жил с Дашей налегке – ходил в замшевом френче, ругал мягкотелую
интеллигенцию и работал, по его выражению, как лошадь.
Даша читала уголовное право, вела маленькое хозяйство и каждый день писала Ивану
Ильичу. Душа ее была тиха и прикрыта. Прошлое казалось далеким, точно из чужой
жизни. И она жила словно в половину дыхания, наполненная тревогой, ожиданием
вестей и заботой о том, чтобы сохранить себя Ивану Ильичу в чистоплотности и
строгости.
В начале ноября, утром за кофе, Даша развернула «Русское слово» и в списках
пропавших без вести прочла имя Телегина. Список занимал два столбца петитом.
Раненые – такие-то, убитые – такие-то, пропавшие без вести – такие-то, и в конце –
Телегин, Иван Ильич, прапорщик.

Так было отмечено это, затмившее всю ее жизнь, событие, – строчка петита.

Даша почувствовала, как эти мелкие буквы, сухие строчечки, столбцы, заголовки
наливаются кровью. Это была минута неописуемого ужаса, – газетный лист превращался
в то, о чем там было написано, – в зловонное и кровавое месиво. Оттуда дышало
смрадом, ревело беззвучными голосами.
Дашу трясло ознобом. Даже ее отчаяние тонуло в этом животном ужасе и омерзении.
Она легла на диван и прикрылась шубкой.
К обеду пришел Николай Иванович, сел в ногах у Даши и молча гладил ее ноги.

– Ты подожди, главное – подожди, Данюша, – говорил Николай Иванович. – Он пропал
без вести, – очевидно, в плену… Я знаю тысячу подобных примеров.
Ночью ей приснилось: в пустой узкой комнате, с окном, затянутым паутиной и пылью, на
железной койке сидит человек в солдатской рубашке. Серое лицо его обезображено
болью. Обеими руками он ковыряет свой лысый череп, лупит его, как яйцо, и то, что под
кожурой, берет и ест, запихивает в рот пальцами.
Даша так закричала среди ночи, что Николай Иванович, в накинутом на плечо одеяле,
очутился около ее постели и долго не мог добиться, что случилось. Потом накапал в
рюмочку валерьянки, дал выпить Даше и выпил сам.
Даша, сидя в постели, ударяла себя в грудь сложенными щепоткой пальцами и говорила
тихо и отчаянно:
– Понимаешь, не могу жить больше. Ты понимаешь, Николай, не могу, не хочу.

Жить после того, что случилось, было очень трудно, а жить так, как Даша жила до
этого, – нельзя.

Война только коснулась железным пальцем Даши, и теперь все смерти и все слезы были
также и ее делом. И когда прошли первые дни острого отчаяния, Даша стала делать то
единственное, что могла и умела: прошла ускоренный курс сестер милосердия и
работала в лазарете.