Page 92 - Хождение по мукам. Сёстры

Вначале было очень трудно. С фронта прибывали раненые, по многу дней не менявшие
перевязок; от марлевых бинтов шел такой запах, что сестрам становилось дурно. Во
время операций Даше приходилось держать почерневшие ноги и руки, с которых
кусками отваливалось налипшее на ранах, и она узнала, как сильные люди скрипят
зубами и тело у них трепещет беспомощно.

Этих страданий было столько, что не хватило бы во всем свете милосердия пожалеть о
них. Даше стало казаться, что она теперь навсегда связана с этой обезображенной и
окровавленной жизнью и другой жизни нет. Ночью в дежурной комнате горит зеленый
абажур лампочки, за стеной кто-то бормочет в бреду, от проехавшего автомобиля
зазвенели склянки на полочке. Это уныние и есть частица истинной жизни.

Сидя в ночные часы у стола в дежурной комнате, Даша припоминала прошлое, и оно все
яснее казалось ей как сон. Жила на высотах, откуда не было видно земли; жила, как и
все там жили, влюбленная в себя, высокомерная. И вот пришлось упасть с этих облаков в
кровь, в грязь, в этот лазарет, – где пахнет больным телом, где тяжело стонут во сне,
бредят, бормочут. Сейчас вот умирает татарин-солдат, и через десять минут нужно идти
впрыскивать ему морфий.
Сегодняшняя встреча с Елизаветой Киевной разволновала Дашу. День был трудный, из
Галиции привезли раненых в таком виде, что одному пришлось отнимать кисть руки,
другому – руку по плечо, двое предсмертно бредили. Даша устала за день, и все же из
памяти не выходила Елизавета Киевна, с красными руками, в мужском пальто, с жалкой
улыбкой и кроткими глазами.
Вечером, присев отдохнуть, Даша глядела на зеленый абажур и думала, что вот бы уметь
так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку – «страшно, страшно
любила Ивана Ильича…».

Даша усаживалась в большом кресле то боком, то поджав ноги, раскрыла было книгу –
отчет за три месяца «деятельности Городского союза», – столбцы цифр и совершенно
непонятных слов, – но в книжке не нашла утешения. Взглянула на часы, вздохнула,
пошла в палату.
Раненые спали, воздух был тяжелый. Высоко под дубовым потолком, в железном кругу
люстры, горела несветлая лампочка. Молодой татарин-солдат, с отрезанной рукой,
бредил, мотаясь бритой головой на подушке. Даша подняла с пола пузырь со льдом,
положила ему на пылающий лоб и подоткнула одеяло. Потом обошла все койки и
присела на табуретке, сложив руки на коленях.
«Сердце не наученное, вот что, – подумала она, – любило бы только изящное и красивое.
А жалеть, любить нелюбимое – не учено».
– Что, ко сну морит, сестрица? – услышала она ласковый голос и обернулась. С койки
глядел на нее Семен – бородатый. Даша спросила:

– Ты что не спишь?
– Днем наспался.

– Рука болит?

– Затихла… Сестрица!
– Что?
– Личико у тебя махонькое, – ко сну морит? Пошла бы вздремнула! Я посмотрю, – если
нужно, позову.
– Нет, спать я не хочу.

– Свои-то у тебя есть на войне?
– Жених.

– Ну, бог сохранит.