Page 18 - Старик

догадываюсь, и мгновенно мысль: "Это убили Мигулина". На улице
наталкиваюсь на Асю, она бежит куда-то простоволосая, неизвестно куда, в
минутном безумии, бежать некуда. Мигулин ночевал тогда верстах в шести,
на
Дурной Поляне, на хуторе - все подробности ночи помню досконально,
они
стали роковыми, - и Ася, набежав на меня в потемках, падает прямо мне в
руки, будто только и бежит за тем. "Ты понимаешь, что это значит?" Я
понимаю. Крепко держу ее, она трясется, хотя в теплой дохе внакидку, от
холода ли трясется, от ужаса - я отчетливо помни", что и я начинаю
дрожать...

Да ведь был стариком! Сорок семь. А ей девятнадцать. Сорок семь, бог ты
мой, возраст изумительной и счастливой зрелости казался мафусаиловым,
потому что самому _почти_ девятнадцать. Это _почти_ - пытка. Во все
времена. И особенно в детстве. В те сумерки, когда я обнимал ее на
январском рассвете, дрожащую, с потемневшим лицом, обугленную
ударом
молнии, я испытывал острейшее ощущение, столь сильное, что дотянулось
до
сего дня, озноб души: жалость к ней, страх за нее. Это и было, называемое
любовью. Но никогда не говорил о ней. Все запуталось. И я не помню, что
испытал в ту секунду, когда возникла мысль: это убили Мигулина.
...Первая военная осень, туман, Петербург, после уроков идем всем

классом в госпиталь на 22-й линии, нам четырнадцать лет - ей исполнилось,
а мне еще нет, скоро исполнится, но недостаточно скоро, я мучаюсь, мне
кажется, что все мои беды происходят от этого "почти", она со мною
небрежна, плохо слушает, убегает из класса, когда я прихожу к Володе, и
все от проклятой нехватки месяцев: она не может быть внимательна к
тринадцатилетнему мальчику в то время, когда к ней пристают
пятнадцатилетние. Нет, мне надо поскорее с нею сравняться, пускай
ненадолго, на какие-нибудь полгода, но зато уж эти полгода будут мои. Мы
идем нашей невзрачной Пятнадцатой линией, мимо лавок, серых домов, и
я
страдаю от ее равнодушия. Она разговаривает со всеми, смотрит на кого
угодно, на собак, на идущих навстречу маленьких гимназистов, но не на
меня. Хотя я рядом, ее рука в перчатке иногда бесчувственно задевает мою
руку. Мне не трудно пристроиться к ней поближе, потому что всем известно,
что я товарищ Володи, а они брат с сестрой. Правда, двоюродные. Но живут
в
одном доме, в одной квартире, Володя в семье Игумновых как сын. Его мать
в
Камышине, отец за границей, непонятно где, о нем не говорят, может, он