Page 35 - Старик
P. 35

могут о себе рассказать, доказать? А те, кто рвались, ярились,  задыхались
                  в  кровавой  пене,  исчезали  бесследно,  погибали  в  дыму,  в  чаду,   в
                  неизвестности...  Перед  глазами:  станичный  сбор,   многотысячная   лава
                  картузов, папах,  окна  распахнуты,  мальчишки  на  крышах,  и  в  светлом
                  генеральском кителе смуглый, зноем испитой Каледин. Пылюга, жара. Меня
                  там
                  нет, но я  вижу,  слышу.  Хриповатый,  обреченный,  высокий  голос:  "Наша
                  программа известна всем - нам, казакам, не  по  пути  с  социалистами,  мы
                  пойдем с партией народной свободы..." Два месяца назад на Войсковом
                  круге
                  Каледин избран Донским атаманом.  В  дни  мятежа  Каледин  шлет
                  временным
                  ультиматум: если откажутся от соглашения с Корниловым, то он,  Каледин,  с
                  помощью казаков отрежет Москву  от  юга  России.  Временные
                  распорядились
                  атамана  арестовать.  Но  Каледин  не   знает   об   этом,   прискакал   в
                  Усть-Медведицкую "поднимать Дон".
                     Не знает и того, что творится под Питером: полки рвутся не в столицу, а
                  по домам. Какую же силу надо иметь, чтобы после стольких лет  сечи  наново
                  "поднять Дон"?  Нет  такой  силы  у  смуглого  старого  генерала,  который
                  выкрикивает, напрягая шею, что-то всем ведомое, давно  слыханное,  пустое.
                  Выборные старики стучат в ладони, орут "Верна!", но фронтовики
                  матюкаются
                  и свистят. Мигулин хочет продраться к трибуне, его не пускают.  Мигулин  -
                  войсковой старшина, помощник командира 33-го  Донского  полка.  И  все

                  же
                  казаки проталкивают его, помогают плечами,  пробивают  ему  путь.
                  Говорит
                  речь. Выступать он  любит.  Я  слышал  не  раз.  Спустя  два  года,  летом
                  девятнадцатого, когда он формирует Особый Донской корпус и мы  мотаемся
                  в
                  эшелоне от станции к станции, он,  чуть  где  остановка,  высовывается  из
                  окна, кличет людей и открывает митинг. Умеет сразу, не мешкая и не петляя,
                  зацепить какую-то такую жилу, что толпа содрогнется и загудит...
                     "Граждане станичники! Что для казаков главное было, есть и  будет...  -
                  и, выждав паузу, насладившись общим секундным томлением, громоподобно
                  и  с
                  размахом руки, будто гранату в толпу:  -  Воля,  казаки!  Давно  уже,  лет
                  двести, этой сласти у казаков нет, но любят о ней погутарить,  языками  ее
                  помусолить. Воля, воля... Какая там воля,  когда  казаки  -  всякой  бочке
                  затычка? Где шум, бунт, туда их гонят, как пожарных огонь заливать. И воли
                  не спрашивают. Революция этой лживой "воле" конец  положила.  Довольно
                  из
                  казаков делать всероссийского черта! Хотим мирной жизни, покоя и труда
                  на
   30   31   32   33   34   35   36   37   38   39   40