Page 16 - Рассказы

– Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут
– можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам – хоть
об лоб поросят бей – здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять
ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе
на его отвалят. А отвалили – шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе
полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.
– А мне не надо столько денег,– словно подзадоривая старика, сказал Иван.– Ты
можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
– Не надо, а полтора рубля – похмелиться – нету. Ходишь как побирушка… не надо
ему! Мать-то высохла на работе. Черти… Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с
пашни едут. Да на машинах, с песнями!.. Эх… работники. Только по клубам засвистывать,
подарки отцам мастерить…
– Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб… Вообще ты формально прав, но ведь
конь тоже работает…
– Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?
– Не поймешь, дед, – вздохнул Иван.
– Где нам!
– Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это меня не устраивает.
Я не могу только на один желудок работать.

Эх, на один желудочек,
На-нина-ни-на…

– пропел он.
Старик усмехнулся:
– Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?
– Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?.. Не знаю. Именно
потому, что я не был фраером.
– Кем не был?
– Это так…– Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал. И вдруг не
дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: – А правда ведь не знаю,
зачем живу.
– Жениться надо.
– Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я
этого не пойму!
– Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.
– Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!.. Не понимаю; то ли я
один такой дурак, то ли все так, но помалкивают… Веришь, нет: ночью думаю-думаю – до
того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!
– Тьфу! – Старик покачал головой.– Совсем испортился народишко.
А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней становилось.
Огоньки в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом. Долго еще будут жечь ботву
и переговариваться. И голоса будут звучать отчетливо, а шум и возня в деревне будут
стихать, И совсем уже темно станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь,
совсем близко, звучный мужской голос скажет:
– Ну, пошли, ладно,
Насколько тихо, спокойно и грустно уходит прожитый день, настолько звонко, светло и
горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся люди, торопятся. Опаздывают.
Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было на душе,
муторно. Стал одеваться.
Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах – древесный,
сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло