Page 121 - Тихий Дон

Ростепель дышала теплым ветром, парилась оголенная местами дорога. Через улицу
пробегали клохчущие куры, в лужине, покрытой косой плывущей рябью, шлепали гуси.
Лапы их розовели в воде, оранжево-красные, похожие на зажженные морозом осенние
листья.
Через день начался осмотр лошадей. По площади засновали офицеры; развевая полами
шинелей, прошли ветеринарный врач и фельдшер с кономером. Вдоль ограды длинно
выстроились разномастные лошади. К поставленному среди площади столику, где писарь
записывал результаты осмотра и обмера, оскользаясь, пробежал от весов вешенский
станичный атаман Дударев, прошел военный пристав, что-то объясняя молодому сотнику,
сердито дрыгая ногами.
Григорий, по счету сто восьмой, подвел коня к весам. Обмерили все участки на
конском теле, взвесили его, и не успел конь сойти с платформы, — ветеринарный врач снова,
с привычной властностью, взял его за верхнюю губу, осмотрел рот; сильно надавливая,
ощупал грудные мышцы и, как паук, перебирая цепкими пальцами, перекинулся к ногам.
Он сжимал коленные суставы, стукал по связкам сухожилий, жал кость над щетками…
Долго выслушивал и выщупывал насторожившегося коня и отошел, развевая полами
белого халата, сея вокруг терпкий запах карболовой кислоты.
Коня забраковали. Не оправдалась надежда деда Сашки, и у дошлого врача хватило
«хисту» найти тот потаенный изъян, о котором говорил дед Сашка.
Взволнованный Григорий посоветовался с отцом и через полчаса, между очередью,
ввел на весы Петрова коня. Врач пропустил его, почти не осматривая.
Тут же неподалеку выбрал Григорий место посуше и, расстелив попону, выложил на
нее свое снаряжение; Пантелей Прокофьевич держал позади коня, переговариваясь с другим
стариком, тоже провожавшим сына.
Мимо них в бледно-серой шинели и серебристой каракулевой папахе прошел высокий
седой генерал. Он слегка заносил вперед левую ногу, помахивая рукой, затянутой в белую
перчатку.
— Вон окружной атаман, — шепнул Пантелей Прокофьевич, толкая сзади Григория.
— Генерал, видно?
— Генерал-майор Макеев. Строгий дуром!
Позади атамана толпой шли приехавшие из полков и батарей офицеры. Один
подъесаул, широкий в плечах и бедрах, в артиллерийской форме, громко говорил товарищу,
высокому красавцу офицеру из лейб-гвардии Атаманского полка:
— …Что за черт! Эстонская деревушка, народ преимущественно белесый, и таким
резким контрастом эта девушка, да ведь не одна! Мы строим различные предположения и
вот узнаем, что лет двадцать назад… — Офицеры шли мимо, удаляясь от места, где
Григорий раскладывал на попоне свою казацкую справу, и он, за ветром, с трудом
расслышал покрытые смехом офицеров последние слова артиллериста-подъесаула: —
…оказывается, стояла в этой деревушке сотня вашего Атаманского полка.
Писарь пробежал, застегивая дрожащими, измазанными в химических чернилах
пальцами пуговицы сюртука, вслед ему помощник окружного пристава, распаляясь, кричал:
— В трех экземплярах, оказано тебе! Закатаю!
Григорий с любопытством всматривался в незнакомые лица офицеров и чиновников.
На нем остановил скучающие влажные глаза шагавший мимо адъютант и отвернулся,
повстречавшись с внимательным взглядом; догоняя его, почти рысью, шел старый сотник,
чем-то взволнованный, кусающий желтыми зубами верхнюю губу. Григорий заметил, как
над рыжей бровью сотника трепетал, трогая веко, живчик.
Под ногами Григория лежала ненадеванная попона, на ней порядком разложены седло
с окованным, крашенным в зеленое ленчиком, с саквами и задними сумами, две шинели,
двое шаровар, мундир, две пары сапог, белье, фунт и пятьдесят четыре золотника сухарей,
банка консервов, крупа и прочая, в полагаемом для всадника количестве, снедь.
В раскрытых сумах виднелся круг — на четыре ноги — подков, ухнали, завернутые в