Page 123 - Тихий Дон

маячила на горизонте прядка леса, голубая, задумчивая и недоступная, как вечерняя неяркая
звезда.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

I

В марте 1914 года в ростепельный веселый день пришла Наталья к свекру. Пантелей
Прокофьевич заплетал пушистым сизым хворостом разломанный бугаем плетень. С крыши
капало, серебрились сосульки, дегтярными полосками чернели на карнизе следы стекавшей
когда-то воды.
Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце, и земля
набухала, на меловых мысах, залысинами стекавших с обдонского бугра, малахитом
зеленела ранняя трава.
Наталья, изменившаяся и худая, подошла сзади к свекру, наклонила изуродованную,
покривленную шею:
— Здорово живете, батя.
— Натальюшка! Здорово, милая, здорово! — засуетился Пантелей Прокофьевич.
Хворостина, выпавшая из рук его, свилась и выпрямилась. — Ты чего ж это глаз не кажешь?
Ну, пойдем в курень, погоди, мать-то тебе возрадуется.
— Я, батя, пришла… — Наталья неопределенно повела рукой и отвернулась. — Коль
не прогоните, останусь навовсе у вас…
— Что ты, что ты, любушка! Аль ты нам чужая? Григорий вон прописал в письме…
Он, девка, об тебе наказывал справиться.
Пошли в курень. Пантелей Прокофьевич хромал, суетливо и обрадованно.
Ильинична, обнимая Наталью, уронила частую цепку слез, шепнула, сморкаясь в
завеску:
— Дитя б надоть тебе… Оно б его присушило. Ну, садись. Сем-ка я блинчиков
достану?
— Спаси Христос, маманя. Я вот… пришла…
Дуняшка, вся в зареве румянца, вскочила с надворья в кухню и с разбегу обхватила
Натальины колени.
— Бесстыжая! Забыла про нас!..
— Сбесилась, кобыла! — крикнул притворно-строго на нее отец.
— Большая-то ты какая… — роняла Наталья, разжимая Дуняшкины руки и заглядывая
ей в лицо.
Заговорили разом все, перебивая друг друга и замолкая. Ильинична, подпирая щеку
ладонью, горюнилась, с болью вглядываясь в непохожую на прежнюю Наталью.
— Совсем к нам? — допытывалась Дуняшка, теребя Натальины руки.
— Кто его знает…
— Чего ж там, родная жена да гдей-то будет жить! Оставайся! — решила Ильинична и
угощала сноху, двигая по столу глиняную чашку, набитую блинцами.
Пришла Наталья к свекрам после долгих колебаний. Отец ее не пускал, покрикивал и
стыдил, разубеждая, но ей неловко было после выздоровления глядеть на своих и
чувствовать себя в родной когда-то семье почти чужой. Попытка на самоубийство отдалила
ее от родных. Пантелей Прокофьевич сманивал ее все время после того, как проводил
Григория на службу. Он твердо решил взять ее в дом и примирить с Григорием.
С того дня Наталья осталась у Мелеховых. Дарья внешне ничем не проявляла своего
недовольства; Петро был приветлив и родствен, а косые редкие взгляды Дарьи искупались
горячей Дуняшкиной привязанностью к Наталье и отечески-любовным отношением
стариков.