Page 132 - Тихий Дон

далекой, манившей его станице, норовистая и взгальная, при проездке лягнула
вахмистерского коня. Удар был не силен и слегка лишь просек кожу на стегне левой ноги.
Вахмистр наотмашь хлестнул Прохора плетью по лицу, наезжая на него конем, крикнул:
— Ты чего глядишь?.. Чего глядишь? Я тебе, с-с-сукиному сыну! Ты у меня
продневалишь суток трое…
Сотенный командир, что-то приказывавший взводному офицеру, видел эту сценку и
отвернулся, теребя темляк шашки, скучающе и длинно зевая. Прохор рукавом шинели вытер
со вздувшейся щеки полосу проступившей крови, задрожал губами.
Выравнивая в строю лошадь, Григорий глядел на офицеров, но те разговаривали,
словно ничего не случилось. Суток пять спустя Григорий на водопое уронил в колодец
цебарку, вахмистр налетел на него коршуном, занес руку.
— Не трожь!.. — глухо кинул Григорий, глядя в рябившую под срубом воду.
— Что? Лезь, гад, вынимай! Морду искровеню!..
— Выну, а ты не трожь! — не поднимая головы, медленно растягивал слова Григорий.
Если б у колодца были казаки — по-иному обошлось бы дело: вахмистр, несомненно,
избил бы Григория, но коноводы были у ограды и не могли слышать разговора. Вахмистр,
подступая к Григорию, оглядывался на них, хрипел, выкатывая хищные, обессмысленные
гневом глаза:
— Ты мне что? Ты как гутаришь с начальством?
— Ты, Семен Егоров, не насыпайся!
— Грозишь?.. Да я тебя в мокрое!..
— Вот что, — Григорий оторвал от сруба голову, — ежели когда ты вдаришь меня —
все одно убью! Понял?
Вахмистр изумленно зевал квадратным сазаньим ртом, не находил ответа. Момент для
расправы был упущен. Посеревшее, известкового цвета лицо Григория не сулило ничего
доброго, и вахмистр растерялся. Он пошел от колодца, оскользаясь по грязи, взметанной у
желоба, по которому сливали воду в долбленые корыта, и, уже отойдя, сказал, обернувшись,
размахивая кулаком, как кувалдой:
— Сотенному доложу! Вот я сотенному отрапортую!
Но сотенному почему-то так и не сказал, а на Григория недели две гнал гонку,
придирался к каждой пустяковине, вне очереди посылал в караулы и избегал встречаться
глазами.
Нудный, однообразный распорядок дня выматывал живое. До вечера, пока трубач не
проиграет зорю, мотались на занятиях в пешем и конном строю, убирали, чистили и
выкармливали на коновязях лошадей, зубрили бестолковщину «словесности» и лишь в
десять часов, после проверки и назначения на караулы, становились на молитву, и вахмистр,
обводя построенную шеренгу круглыми оловяшками глаз, заводил отроду сиповатым
голосом «Отче наш».
С утра начиналась та же волынка, и шли дни разные и в то же время похожие, как
близнецы.
На все имение, кроме старой жены управляющего, была одна женщина, на которую
засматривалась вся сотня, не исключая и офицеров, — молоденькая, смазливая горничная
управляющего — полька Франя. Она часто бегала из дома в кухню, где властвовал старый
безбровый повар.
Сотня, разбитая на марширующие взводы, со вздохами и подмигиванием следила за
шелестом серой Франиной юбки. Чувствуя на себе постоянные взгляды казаков и офицеров,
Франя словно обмаслилась в потоках похоти, излучаемых тремястами глаз, и, вызывающе
подрагивая бедрами, рысила из дома в кухню, из кухни в дом, улыбаясь взводам поочередно,
господам офицерам в отдельности. Ее внимания добивались все, но, по слухам, преуспевал
лишь курчавый и густо волосатый сотник.
Уже перед весной случилось это. В этот день Григорий дневалил на конюшне. Он чаще
бывал в одном конце конюшни, где не ладили офицерские кони, попавшие в общество