Page 134 - Тихий Дон

прокопченных окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на спине, ножницами сводя и
разводя ноги, скребла пальцами талый у стены снежок. Лица ее Григорий не видел, но
слышал затаенный сап казаков, торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.
Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У нее дрожали, подламываясь, руки.
Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и, растрепанная, чужая и незнакомая,
обвела окошки долгим-долгим взглядом.
И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о стену и
отталкиваясь…
Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.
У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:
— Вякнешь кому — истинный Христос, убьем! Ну?
На занятиях взводный офицер, увидев оторванную пуговицу на шинели Григория,
спросил:
— Кто тебя тягал? Это еще что за мода?
Григорий глянул на кружок, вдавленный в сукне оторванной пуговицей; пронизанный
воспоминанием, в первый раз за длинный отрезок времени чуть-чуть не заплакал.

III

Над степью — желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенные
вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не поднять
головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, где кончается пшеница, —
шафранная цветень донника.
Хутор скочевал в степь. Косили жито. Выматывали в косилках лошадей, задыхались в
духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре… Ветер, наплывавший от Дона редкими волнами,
подбирал полы пыли; марью, как чадрой, кутал колючее солнце.
Петро, метавший с косилки, выпил с утра половину двухведерной баклаги. Пил теплую
противную воду, и через минуту ссыхалось во рту, мокли рубаха и портки, текло с лица,
шкварился в ушах немолчный трельчатый звон, репьем застревало в горле слово. Дарья,
укутав платком лицо, расстегнув прореху рубашки, копнила. В ложбинке меж побуревших
грудей копился серый зернистый пот. Лошадей, запряженных в косилку, гоняла Наталья. У
нее свекловицей рдели опаленные щеки, глаза слезились. Пантелей Прокофьевич ходил по
рядам, как искупанный. Мокрая, непросыхающая рубаха жгла тело. Казалось, что не борода
стекает у него с лица на грудь, а черная растаявшая колесная мазь.
— Взмылился, Прокофич? — крикнул с воза, проезжая мимо, Христоня.
— Мокро! — Прокофьевич махнул рукой и захромал, растирая подолом рубахи
скопившуюся на животе влагу.
— Петро, — крикнула Дарья, — ох, кончай!
— Погоди, загон проедем.
— Перегодим жару. Я брошу!
Наталья остановила лошадей, задыхаясь, будто она тянула косилку, а не лошади. К ним
шла Дарья, медленно переставляла по жнивью черные, потертые чириками ноги.
— Петюшка, тут ить пруд недалеко.
— Ну, уж недалеко, версты три!
— Искупаться бы.
— Покель дойдешь оттель… — вздохнула Наталья.
— И черт-те чего идтить. Коней выпрягем, и верхи!
Петро опасливо поглядел на отца, вершившего копну, махнул рукой:
— Выпрягайте, бабы!
Дарья отцепила постромки и лихо вскочила на кобылу. Наталья, ежа в улыбке
растрескавшиеся губы, подвела коня к косилке, примащивалась сесть с косилочного стула.
— Давай ногу, — услужил Петро, подсаживая ее.