Page 153 - Тихий Дон

— Дай напиться, любушка!
Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже розовыми ногами;
улыбаясь серыми, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью. Крючков пил, рука его,
державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от напряжения; на красную лампасину шлепали,
дробясь и стекая, капли.
— Спаси Христос, сероглазая!
— Богу Иисусу.
Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь.
— Ты чего скалишься, поедем со мной! — Крючков посунулся на седле, словно место
уступал.
— Трогай! — крикнул, отъезжая, Астахов.
Рвачев насмешливо скосился на Крючкова:
— Загляделся?
— У ней ноги красные, как у гулюшки, — засмеялся Крючков, и все, как по команде,
оглянулись.
Девка нагнулась над срубом, выставив туго обтянутый раздвоенный зад, раскорячив
красноикрые полные ноги.
— Жениться ба… — вздохнул Попов.
— Дай я те плеткой оженю разок, — предложил Астахов.
— Плеткой что…
— Жеребцуешь?
— Выложить его придется!
— Мы ему перекрут, как бугаю, сделаем.
Пересмеиваясь, казаки пошли рысью. С ближнего холма завиднелось раскинутое в
ложбине и по изволоку местечко Любов. За спинами из-за холма вставало солнце. В стороне
над чашечкой телеграфного столба надсаживался жаворонок.
Астахов — как только что окончивший учебную команду — был назначен
начальником поста. Он выбрал место стоянки в последнем дворе, стоявшем на отшибе, в
сторону границы. Хозяин — бритый кривоногий поляк в белой войлочной шляпе — отвел
казаков в стодол, указал, где поставить лошадей. За стодолом, за реденьким пряслом
зеленела деляна клевера. Взгорье горбилось до ближнего леса, дальше белесились хлеба,
перерезанные дорогой, и опять зеленые глянцевые ломти клевера. За стодолом у канавки
дежурили поочередно, с биноклем. Остальные лежали в прохладном стодоле. Пахло там
слежавшимся хлебом, пылью мякины, мышиным пометом и сладким плесневелым душком
земляной ржавчины.
Иванков, примостившись в темном углу у плуга, спал до вечера. Его разбудили на
закате солнца. Крючков, в щепоть захватив кожу у него на шее, оттягивал ее, приговаривая:
— Разъелся на казенных харчах, нажрал калкан, ишь! Вставай, ляда, иди немцев
карауль!
— Не дури, Козьма!
— Вставай.
— Ну, брось! Ну, не дури… я зараз встану.
Он поднялся, опухший, красный. Покрутил котельчатой короткошеей головой, надежно
приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа на сырой земле), перевязал
патронташ и волоком потянул за собой к выходу винтовку. Сменил Щеголькова и, приладив
бинокль, долго глядел на северо-запад, к лесу.
Там бугрился под ветром белесый размет хлебов, на зеленый мысок ольхового леса
низвергался рудой поток закатного солнца. За местечком в речушке (лежала она голубой
нарядной дугой) кричали купающиеся ребятишки. Женский контральтовый голос звал:
«Стасю! Ста-а-асю! идзь до мне!» Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:
— Закат вон как погорел. К ветру.
— К ветру, — согласился Иванков.