Page 169 - Тихий Дон

вернулись. Спешились. Лошадей оставили с двумя коноводами, а сами четверо
пошли на край местечка к той канаве. Мы, пригибаясь, шли по этой канаве. Я еще
издали увидел ноги убитого немца в коротких желтоватых сапогах, остро согнутые
в коленях. Я шел мимо него, затаив дыхание, как мимо спящего, словно боялся
разбудить. Под ним влажно зеленела примятая трава…
Мы залегли в канаве, и через несколько минут из-за развалин сожженного
завода гуськом выехали девять человек немецких улан… Я угадал их по форме.
Офицер, отделяясь, что-то крикнул резким гортанным голосом, и их отрядик
поскакал по направлению на нас. Ребята кричат, чтоб я помог им траву увязать.
Иду.
30 августа
Мне хочется досказать, как я в первый раз стрелял в человека. Когда
немецкие уланы поскакали на нас (как сейчас перед глазами встают их
зеленовато-серые мундиры, окраски ящерицы-медянки, лоснящиеся раструбы
киверов, пики, колыхающиеся, с флажками).
Под уланами были караковые лошади. Я зачем-то перевел взгляд на насыпь
канавы и увидел небольшого изумрудного жука. Он вырос на моих глазах и принял
чудовищные размеры. Исполином полз он, качая травяные былки, к локтю моему,
упертому в высохшую крупчатую глину насыпи, вскарабкался по рукаву моей
защитной гимнастерки и быстро сполз на винтовку, с винтовки на ремень. Я
проследил за его путешествием и услышал срывающийся голос урядника
Трундалея: «Стреляйте, что ж вы?»
Я установил тверже локоть, зажмурил левый глаз, почувствовал, что сердце
мое пухнет, становится таким же огромным, как тот изумрудный жук. В прорези
прицельной рамы на фоне серовато-зеленого мундира дрожала мушка. Рядом со
мной выстрелил Трундалей. Я нажал спуск и услышал стонущий полет моей пули.
По всей вероятности, я снизил прицел, пуля рикошетом срывала с кочек дымки
пыли. Первый по человеку выстрел. Я выпустил обойму, не целясь, не видя ничего
перед собой. В последний раз двинул затвором, щелкнул, позабыв, что патронов
нет; и только тогда глянул на немцев. Они так же стройно скакали назад. Позади
всех офицер. Их было девять, и я видел караковый круп офицерского коня и
металлическую пластинку верха уланского кивера.
2 сентября
У Толстого в «Войне и мире» есть место, где он говорит о черте между двумя
неприятельскими войсками — черте неизвестности, как бы отделяющей живых от
мертвых. Эскадрон, в котором служил Николай Ростов, идет в атаку, и Ростов
мысленно определяет эту черту. Мне особенно ярко вспомнилось сегодня это
место романа потому, что сегодня на заре мы атаковали немецких гусар… С утра
их части, превосходно подкрепленные артиллерией, теснили нашу пехоту. Я видел,
как наши солдаты — кажется, 241-й и 273-й пехотные полки — бежали панически.
Они были буквально деморализованы в результате неудачного наступления, когда
два полка без артиллерийской поддержки пошли в наступление и были сбиты
огнем противника и уничтожены чуть не на треть всего состава. Нашу пехоту
преследовали немецкие гусары. Тут-то и был введен в дело наш стоявший на
лесной просеке в резерве полк. Вот как помнится мне это дело. Мы вышли из
деревни Тышвичи в 3-м часу утра. Густела предрассветная тьма. Остро пахло
сосновой хвоей и овсяными хлебами. Полк шел, разбитый на сотни. С проселка
свернули влево и пошли по хлебам. Лошади шли, пофыркивая, копытами сбивая
сочную росу с овсов.
Прохладно даже в шинели. Полк долго таскали по полю, и уже через час из
штаба полка прискакал офицер, отдал распоряжение командиру. Наш старик
недовольным, голосом передал команду, и полк под прямым углом свернул к лесу.
Мы во взводных колоннах жались на узкой просеке. Где-то левее нас шел бой.
Действовали немецкие батареи, судя по звукам, в большом количестве. Звуки
выстрелов колебались; казалось, что выше нас горит эта пахучая сосновая хвоя.
Мы были слушателями до восхода солнца. Потом продрожало «ура», вялое, жалкое
такое, бессочное; и — тишина, пронизанная чистой работой пулеметов. В эту