Page 172 - Тихий Дон

— Сильный ты, а рубить дурак. Вот как надо, — учил Чубатый, и шашка его в косом
полете разила цель с чудовищной силой.
— Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, — поучал Чубатый, смеясь
глазами. — Ты не думай, как и что. Ты — казак, твое дело — рубить, не спрашивая. В бою
убить врага — святое дело. За каждого убитого скащивает тебе бог один грех, тоже как и за
змею. Животную без потребы нельзя губить — телка, скажем, или ишо что, — а человека
унистожай. Поганый он, человек… Нечисть, смердит на земле, живет вроде гриба-поганки.
На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.
Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся все лошади. Когда
подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну кучу, будто зверь шел к ним, а
не человек. Под Станиславчиком сотня, наступая по лесистой и топкой местности,
вынуждена была спешиться. Коноводы брали лошадей и отъезжали в лощинку, под
прикрытие. Чубатому досталось коноводить, но он отказался наотрез.
— Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней? —
налетел на него взводный урядник.
— Они меня боятся. Ей-богу! — уверял тот, тая постоянный смешок в глазах.
Он никогда не был коноводом. Со своим конем обращался ласково, холил его заботой,
но всегда замечал Григорий: как только хозяин подходил к коню, по привычке не шевеля
прижатыми к бедрам руками, — по спине коня волною шла дрожь: конь беспокоился.
— Ты скажи, угодник, чего от тебя кони полохаются? — спросил как-то Григорий.
— Кто их знает. — Чубатый пожал плечами. — Я их жалею.
— Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый.
— Во мне сердце твердое, они чуют.
— Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо него
заложенный.
— Могет быть, — охотно соглашался Чубатый.
Под городом Каменка-Струмилово третий взвод целиком со взводным офицером
выехал в рекогносцировку: накануне чех-перебежчик сообщил командованию о дислокации
австрийских частей и предполагаемом контрнаступлении по линии Гороши — Ставинцкий;
требовалось постоянное наблюдение за дорогой, по которой предполагалось передвижение
частей противника; с этой целью взводный офицер оставил на опушке леса четырех казаков
со взводным урядником, а с остальными поехал к видневшимся за взгорьем черепичным
крышам какого-то выселка.
На опушке, возле старой остроконечной часовни со ржавым распятием, остались
Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых — Силантьев, Чубатый и Мишка Кошевой.
— Спешивайся, ребята, — приказал урядник. — Кошевой, отведи коней вон за энти
сосны, ну да, вон за энти, какие погуще.
Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник глаз не отрывал от
бинокля. Шагах в десяти от них волнилось неубранное, растерявшее зерно жито.
Выхолощенные ветром колосья горбились и скорбно шуршали. Полчаса пролежали казаки,
перебрасываясь ленивыми фразами. Где-то правее города неумолчно колыхался орудийный
гул. Григорий подполз к хлебам и, выбирая полные колосья, обминая их, жевал черствое,
перестоявшееся зерно.
— Никак, австрийцы! — вполголоса воскликнул урядник.
— Где? — встрепенулся Силантьев.
— Вон, из леса. Правей гляди!
Кучка всадников выехала из-за дальнего перелеска. Остановившись, они разглядывали
поле с далеко выпяченными мысами леса, потом тронулись по направлению на казаков.
— Мелехов! — позвал урядник.
Григорий ползком добрался до сосны.
— Подпустим ближе и вдарим залпом. Готовь винтовки, ребята! — лихорадочно
шептал урядник.