Page 171 - Тихий Дон

участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы. От Балтики смертельным
жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывались планы широкого наступления, над
картами корпели генералы, мчались, развозя боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч
солдат шли на смерть.
Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силы
противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъезды входили в
соприкосновение с неприятельскими разведками.
Мелехов Григорий все дни похода, после того как расстался с братом, пытался и не мог
найти в душе точку опоры, чтобы остановиться в болезненных раздумьях и вернуть себе
прежнее ровное настроение. С последней маршевой сотней влили в полк третьеочередников.
Один из них, казак станицы Казанской, Алексей Урюпин попал в один взвод с Григорием.
Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся нижней челюстью и калмыцкими косицами
усов; веселые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря на возраст, светил он
лысиной, лишь по бокам оголенного шишкасто-выпуклого черепа кустились редкие русые
волосы. С первого же дня дали казаки ему прозвище Чубатый.
Под Бродами после боя полк отдыхал сутки. Григорий стоял с Чубатым в одной халупе.
Они разговорились.
— Ты, Мелехов, какой-то линялый.
— Как линялый? — Григорий нахмурился.
— Квелый, вроде хворый, — пояснил Чубатый.
Они кормили на коновязи лошадей, курили, прислонясь к обомшелому ветхому
заборчику. По улице по четыре в ряд шли гусары, под заборами валялись неубранные трупы
(вытесняя австрийцев, дрались на улицах предместья), чадный дымок сочился из-под
развалин сожженной синагоги. Великое разрушение и мерзостную пустоту являл город в
этот предвечерний пышно расшитый красками час.
— Здоровый я. — Григорий, не глядя на Чубатого, сплюнул.
— Брешешь! Вижу.
— Чего видишь?
— Робеешь, сопатый? Смерти боишься?
— Глупой ты, — презрительно сказал Григорий и, щурясь, осмотрел ногти.
— Скажи: убил ты человека? — чеканил, испытующе вглядываясь в лицо Григория,
Чубатый.
— Убил. Ну?
— Стенить душа?
— Сте-нить? — усмехнулся Григорий.
Чубатый выдернул из ножен шашку.
— Хочешь, голову срублю?
— Потом?
— Убью и не вздохну — нет во мне жалости! — Глаза Чубатого смеялись, но Григорий
по голосу, по хищному трепету ноздрей понял, что говорит он серьезно.
— Дикой ты и чудак, — сказал Григорий, внимательно осматривая лицо Чубатого.
— У тебя сердце жидкое. А баклановский удар знаешь? Гляди!
Чубатый выбрал росшую в палисаднике престарелую березку, пошел прямо на нее,
сутулясь, целясь глазами. Его длинные, жилистые, непомерно широкие в кисти руки висели
неподвижно.
— Гляди!
Он медленно заносил шашку и, приседая, вдруг со страшной силой кинул косой взмах.
Березка, срезанная на два аршина от корня, падала, цепляя ветвями голые рамы окон,
царапая стену дома.
— Видал? Учись. Бакланов-атаман был, слыхал? Шашка у него была — на стоке ртуть
залитая, поднимать тяжело ее, а рубанет — коня пополам. Вот!
Григорий долго не мог усвоить сложной техники удара.