Page 225 - Тихий Дон

— В Триста восемнадцатом Черноярском. Не чаял… не чаял, что со своими встречусь.
Иван Алексеевич, не выпуская из жесткой ладони маленькой грязной руки Валета,
радостно и взволнованно улыбался. Валет, поспешая за его крупным шагом, перебивал на
рысь, снизу вверх засматривал Ивану Алексеевичу в глаза, и взгляд его узко посаженных
злых глазок был небывало мягок, влажен:
— В наступление идем… Видишь…
— Мы сами туда.
— Ну, как ты, Иван Алексеевич?
— Эх, об чем речь-то!
— Вот и я так. С четырнадцатого не вылазию из окопов. Ни угла, ни семьи не было, а
вот за кого-то пришлось натдуваться… Кобыла — за делом, а жеребенок — так.
— Штокмана-то помнишь? Ягодка — наш Осип Давыдович! Он бы теперь нам все
разложил. Человек-то… а? Каков был… а?
— Он бы расшифровал! — в восторге закричал Валет, потрясая кулачком и морща в
улыбке крохотную ежиную мордочку. — Помню об нем! Я об нем более отца понимаю.
Отец-то мне дешево стоил… И не слыхать об нем? Нету слуха?
— В Сибири он, — вздохнул Алексеевич. — Отсиживает.
— Как? — переспросил Валет, синичкой подпрыгивая рядом с большим своим
спутником, наставляя острый хрящ уха.
— Сидит в тюрьме. А может, и помер теперь.
Валет некоторое время шел молча, поглядывая то назад, где строилась рота, то на
крутой подбородок Ивана Алексеевича, на глубокую круглую ямку, приходившуюся как раз
под срединой нижней губы.
— Прощай! — сказал он, высвобождая руку из холодных ладоней Ивана
Алексеевича. — Должно, не свидимся.
Тот снял левой рукой фуражку и нагнулся, обнимая сухонькие плечи Валета.
Поцеловались крепко, прощаясь словно навсегда, и Валет отстал. Он вдруг суетливо втянул
голову в плечи, так что над серым воротником солдатской шинели торчали лишь
смугло-розовые острые хрящи ушей, пошел, горбатясь и спотыкаясь на ровном.
Иван Алексеевич выступил из рядов, окликнул с дрожью в голосе:
— Эй, браток, кровинушка родимая! Ты ить злой был… помнишь? Крепкий был… а?
Валет повернул постаревшее от слез лицо, крикнул и застучал кулаком по смуглой
реброватой груди, видневшейся из-под распахнутой шинели и разорванного ворота рубахи:
— Был! Был твердым, а теперь помяли!.. Укатали сивку!..
Он еще что-то кричал, но сотня свернула на следующую улицу, и Иван Алексеевич
потерял его из виду.
— Ить это Валет? — спросил его шагавший позади Прохор Шамиль.
— Человек это, — глухо ответил Иван Алексеевич, дрожа губами, пестая на плече
женушку-винтовку.
На выходе из деревни стали попадаться раненые, вначале единицами, потом группами в
несколько человек, а дальше — густыми толпами. Несколько повозок, до отказа набитых
тяжелоранеными, еле передвигались. Клячи, тащившие их, были худы до ужаса. Острые
хребтины их были освежеваны беспрестанными ударами кнутов, обнажали розовые в
красных крапинках кости с прилипшими кое-где волосками шерсти. Лошади тащили
четырехколки, хрипя и налегая так, что запененные морды едва не касались грязи. Иногда
какая-нибудь кобылка останавливалась, немощно раздувая ввалившиеся остроребрые бока,
понуря большую от худобы голову. Удар кнута силком толкал ее с места, и она, качнувшись
сначала в одну сторону, потом в другую, срывалась и шла. Цепляясь со всех сторон за
грядушки повозок, тянулись около раненые.
— Какой части? — спросил сотенный командир, выбрав лицо подобродушней.
— Туркестанского корпуса, Третьей дивизии.
— Сегодня ранен?