Page 248 - Тихий Дон

запах излучал оголенный чернозем. По Гетманскому шляху, по прошлогодним колеям
пузырилась вода. Свежими обвалами зияли глинистые за хутором яры. Южный ветер нес с
Чира томленые запахи травного тлена, и в полдни на горизонте уже маячили, как весной,
голубые, нежнейшие тени. По хутору около бугров высыпанной у плетней золы стояли
рябые лужины. На гумнах оттаивала у скирдов земля, колола нос прохожего приторная
сладость подопревшей соломы. Днями по карнизам куреней с соломенных сосульчатых
крыш стекала дегтярная вода, надрывно чечекали на плетнях сороки, и, обуреваемый
преждевременным томлением весны, ревел зимовавший на базу у Мирона Григорьевича
общественный бугай. Он раскидывал рогами плетни, терся о дубовую изъеденную
червоточиной соху, мотал шелковистым подгрудком, копытил на базу рыхлый, напитанный
талой водой снег.
На второй день рождества взломало Дон. С мощным хрустом и скрежетом шел
посредине стор. На берег, как сонные чудовищные рыбы, вылезали льдины. За Доном,
понукаемые южным волнующим ветром, стремились в недвижном зыбком беге тополя.
Шшшшшууууууу… — плыл оттуда сиповатый, приглушенный гул.
Но к ночи загудела гора, взголчились на площади вороны, мимо мелеховского куреня
прокатила Христонина свинья с клочком сена в пасти, и Пантелей Прокофьевич решил:
«Прищемило весну, завтра саданет мороз». Ночью ветер повернул с востока, легонький
морозец кристальным ледком латал изорванные оттепелью лужицы. К утру дул уже
московский ветер, тяжко давил мороз. Вновь водворилась зима. Лишь посредине Дона,
напоминая об оттепели, большими белыми листьями плыли шматки льдин да на бугре
морозно дымилась обнаженная земля.
Вскоре после рождества Пантелею Прокофьевичу на станичном сходе сообщил писарь
о том, что видел в Каменской Григория и что тот просил уведомить родных о скором своем
приезде.

VII

Маленькими смуглыми руками, покрытыми редким глянцем волоса, щупал Сергей
Платонович Мохов жизнь со всех сторон. Иногда и она с ним заигрывала, иногда висела, как
камень на шее утопленника. Многое перевидал Сергей Платонович на своем веку, в разных
бывал передрягах. Давненько, когда работал еще по ссыпке, пришлось ему за гроши скупить
у казаков хлеб, а потом вывезти за хутор и ссыпать в Дурной яр четыре тысячи пудов
сгоревшейся пшеницы. Помнил и 1905 год — и в него осенней ночухой разрядил кто-то из
хуторских дробинок. Богател Мохов и проживался, под конец сколотил шестьдесят тысяч,
положил их в Волго-Камский банк, но дальним нюхом чуял, что неотвратимо подходит
время великого потрясения. Ждал Сергей Платонович черных дней и не ошибся: в январе
семнадцатого года учитель Баланда, исподволь умиравший от туберкулеза, жаловался ему:
— Революция на носу, а тут изволь издыхать от глупейшей и сентиментальнейшей
болезни. Обидно, Сергей Платонович!.. Обидно, что не придется поглядеть, как роспотрошат
ваши капиталы и вас вспугнут из теплого гнездышка.
— Что же тут обидного?
— А как же? Все же, знаете, приятно будет видеть, как все пойдет прахом.
— Нет уж, милый мой! Умри ты нынче, я завтра! — тайно злобясь, говорил Сергей
Платонович.
В январе еще блуждали по хуторам и станицам отголоски столичных разговоров о
Распутине и царской фамилии, а в начале марта, как стрепета сетью, накрыла Сергея
Платоновича весть о низвержении самодержавия. Казаки отнеслись к известию о перевороте
со сдержанной тревогой и выжиданием. В этот день у закрытой моховской лавки толпились
до вечера старики и казаки помоложе. Хуторский атаман Кирюшка Солдатов (преемник
убитого Маныцкова), большой рыжеусый и чуть раскосый казак, был подавлен, в разговоре,
оживленно закипевшем у лавки, участия почти не принимал, ползал косыми глазами по