Page 244 - Тихий Дон

— Чего тут?
Дарья в распахнутой кофте стояла лицом к нему; закинув за голову руки, поправляла
волосы. На нее из щели в стене мякинника падал кровяной закатный луч.
— Тут вот, батя, что-то… Подойди-ка, глянь, — говорила она, перегибаясь набок и
воровски, из-за плеча свекра, поглядывая на распахнутую дверь.
Старик подошел к ней вплотную. Дарья вдруг вскинула руки и, охватив шею свекра,
скрестив пальцы, пятилась, увлекая его за собой, шепча:
— Вот тут, батя… Тут… мягко…
— Ты чегой-то? — испуганно спрашивал Пантелей Прокофьевич.
Вертя головой, он попытался освободить шею от Дарьиных рук, но она притягивала его
голову к своему лицу все сильнее, дышала в бороду ему горячим ртом, смеясь, что-то шепча.
— Пусти, стерва! — Старик рванулся и вплотную ощутил тугой живот снохи.
Она, прижавшись к нему, упала на спину, повалила его на себя.
— Черт! Сдурела!.. Пусти!
— Не хочешь? — задыхаясь, спросила Дарья и, разжав руки, толкнула свекра в
грудь. — Не хочешь?.. Аль, может, не могешь?.. Так ты меня не суди!.. Так-то!
Вскочив на ноги, она торопливо оправила юбку, обмела со спины мякинные ости и в
упор выкрикнула ошалевшему Пантелею Прокофьевичу:
— Ты за что меня надысь побил? Что ж, аль я старуха? Ты-то молодой не таковский
был? Мужа — его вот год нету!.. А мне, что ж, с кобелем, что ли? Шиш тебе, хромой! Вот на,
выкуси!
Дарья сделала непристойное движение и, играя бровями, пошла к дверям. У дверей она
еще раз внимательно оглядела себя, стряхнула с кофты и платка пыль, сказала, не глядя на
свекра:
— Мне без этого нельзя… Мне казак нужен, а не хочешь — я найду себе, а ты
помалкивай!
Она виляющей быстрой походкой дошла до гуменных ворот, скрылась, не
оглянувшись, а Пантелей Прокофьевич все стоял у рыжего бока веялки, жевал бороду и
недоуменно и виновато оглядывал мякинник и концы своих латаных чириков. «Неужели на
ее стороне правда? Может, мне надо бы было с нею грех принять?» — оглушенный
происшедшим, растерянно думал он в этот миг.

VI

В ноябре в обним жали морозы. Ранний перепадал снежок. На колене против верхнего
конца хутора Татарского стал Дон. По хрупкому сизому льду перебирались редкие
пешеходы на ту сторону, а ниже одни лишь окраинцы подернулись пузырчатым ледком, на
середине бугрилось стремя, смыкались и трясли седыми вихрами зеленые валы. На яме,
против Черного яра, в дрямах 36 , на одиннадцатисаженной глубине давно уже стали
на зимовку сомы, в головах у них — одетые слизью сазаны, одна быль моталась по Дону да
на перемыках шарахался судак, гоняясь за калинкой. На хрящу легла стерлядь. Ждали
рыбаки морозов поядреней, покрепче, — чтобы по первому льду пошарить цапками,
полапать красную рыбу.
В ноябре получили Мелеховы письмо от Григория. Писал из Кувински, из Румынии, о
том, что ранен был в первом же бою, пуля раздробила ему кость левой руки, поэтому
отправляют его на излечение в свой округ, в станицу Каменскую. Следом за письмом
проведала мелеховский курень другая беда; года полтора назад подошла Пантелею
Прокофьевичу нужда в деньгах, взял у Мохова Сергея Платоновича сто рублей серебром под
запродажное письмо. Летом в этом году вызвали старика в магазин, и Атепин-Цаца, ущемив

36 дрям — хворост, валежник