Page 298 - Тихий Дон

дыша холодком, уже легла ночь, а от Нарвы на Псков, на Лугу небесной целиной,
бездорожьем все еще шли загрунтованные свинцовыми белилами вечера рваные облака;
переходя невидимую границу, теснила сумерки ночь.
Подле станции Калмыков круто повернулся, плюнул в лицо Бунчука:
— Под-лец!..
Бунчук, уклонившись от плевка, взмахом поднял брови, долго сжимал левой рукой
кисть правой, порывавшейся скользнуть в карман.
— Иди!.. — насилу выговорил он.
Калмыков пошел, безобразно ругаясь, выплевывая грязные сгустки слов.
— Ты предатель! Изменник! Ты поплатишься за это! — выкрикивал он, часто
останавливаясь, наступая на Бунчука.
— Иди! Прошу… — всякий раз уговаривал тот.
И Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шел толчками, как запаленная
лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков кричал:
— Вы не партия, а банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит? —
немецкий главный штаб! Больше-ви-ки… х-х-ха! Ублюдки! Вашу партию, сброд этот,
покупают как б… Хамы! Хамы!.. Продали родину!.. Я бы всех вас на одной перекладине…
О-о-о! Время придет!.. Ваш этот Ленин не за тридцать немецких марок продал Россию?!
Хапнул миллиончик — и скрылся… каторжанин!..
— Становись к стенке! — протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук.
Дугин испуганно затомашился:
— Илья Митрич, погоди! Чегой-то ты? Посто-ой!..
Бунчук с обезображенным яростью, почерневшим лицом подскочил к Калмыкову,
крепко ударил его в висок. Топча ногами слетевшую с головы Калмыкова фуражку, он тащил
его к кирпичной темной стене водокачки.
— Станови-ись!
— Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. — рычал Калмыков, сопротивляясь.
Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:
— Убить хочешь?
Изогнувшись, торопился Бунчук, рвал револьвер, курком зацепившийся за подкладку
кармана.
Калмыков шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы:
— Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры… Я и
перед сме-е…
Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, взвилось
хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал.
Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от крови зубы, сладко почмокал языком.
Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз.
Калмыков дернулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под
плечо, коротко всхлипнул.
На первом перекрестке Дугин догнал Бунчука:
— Митрич… Что же ты, Митрич?.. За что ты его?
Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая ему наставленный, неломкий взгляд, сказал странно
спокойным потухшим голосом:
— Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь — кровью. Кто кого… Понял? Таких,
как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто слюнявится жалостью к
таким, стрелять надо… понял? Чего слюни развесил? Сожмись! Злым будь! Калмыков, если
бы его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!
У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо путались большие,
в порыжелых сапогах, ноги.
По безлюдному руслу улочки шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад. Над ними
в темноте низко пенились, устремляясь на восток, черные облака. В просвет, с крохотного