Page 297 - Тихий Дон

Будто в литавры ахнули: грохот одобрительных криков достиг последней степени
напряжения и, медленно спадая, утих.
Вновь на бочонке качнулся, переламываясь статным торсом, Калмыков. О славе и
чести седого Дона, об исторической миссии казачества, о совместно пролитой офицерами и
казаками крови говорил он, задыхаясь, мертвенно бледнея.
Калмыкова сменил плотный белобрысый казак. Злобную речь его, направленную
против Бунчука, прервали, оратора стянули за руки. На бочонок вспрыгнул Чикамасов.
Будто раскалывая полено, махнул руками, гаркнул:
— Не пойдем! Не будем сгружаться! В телеграмме прописано, будто казаки сулились
помогать Корнилову, а кто нас спросил? Не сулились мы ему! Офицерья из казачьего
союзного Совета сулились! Греков хвостом намотал — пущай он и помогает!..
Все чаще сменялись выступавшие. Бунчук стоял, угнув лобастую голову, земляным
румянцем чернело его лицо, на шее и висках во вздувшихся венах стремительно колотился
пульс. Сгущалась наэлектризованная атмосфера. Чувствовалось, что еще немного — и
каким-нибудь безрассудным поступком, кровью разрядится напряженность.
Со станции толпой пришли солдаты гарнизона, и офицеры покинули митинг.
Через полчаса запыхавшийся Дугин подбежал к Бунчуку:
— Митрич, что делать?.. Калмыков что-то удумал. Сгружают зараз пулеметы, гонца
верховного куда-то послали.
— Пойдем туда. Собери человек двадцать казаков! Живо!
У вагона эшелонного Калмыков и три офицера навьючивали на лошадей пулеметы.
Бунчук подошел первый, оглянулся на казаков и, сунув в карман шинели руку, выхватил
новенький, заботливо вычищенный офицерский наган.
— Калмыков, ты арестован! Руки!..
Калмыков прыгнул от лошади, избочился, лапнул кобуру, но вытащить револьвер не
успел: выше головы его цвинькнула пуля; опережая звук выстрела, глухо недобрым голосом
крикнул Бунчук:
— Руки!..
Курок его нагана, обнажая клювик бойка, медленно поднялся до половины. Калмыков
следил за ним сузившимися глазами, трудно поднимал руки, пощелкивал пальцами.
Офицеры неохотно сдали оружие.
— И шашки прикажете снять? — почтительно спросил молодой хорунжий-пулеметчик.
— Да.
Казаки развьючили лошадей, внесли пулеметы в вагон.
— К этим приставить часовых, — обратился Бунчук к Дугину. — Чикамасов арестует
остальных и доставит их сюда. Слышишь, Чикамасов? А Калмыкова мы с тобой поведем в
ревком гарнизона. Есаул Калмыков, изволь идти вперед.
— Ловко! Ловко! — восхищенно сказал один из офицеров, прыгая в вагон и провожая,
глазами удалявшихся Бунчука, Дугина и Калмыкова.
— Господа! Стыдно, господа! Мы вели себя, как дети! Никто не сообразил вовремя
шлепнуть этого подлеца! Когда он направил на Калмыкова револьвер, тут бы ему раз — и
готово бы! — Войсковой старшина Сукин с возмущением оглядел офицеров, долго доставал
прыгающими пальцами папироску из портсигара.
— Ведь их целый взвод… перестреляли бы, — виновато заметил
хорунжий-пулеметчик.
Офицеры молча курили, изредка переглядывались. Быстрота совершившегося их
ошеломила.
Калмыков, покусывая кончик черного уса, некоторое время шел молча. Левая скуластая
щека его горела, как от пощечины. Встречавшиеся жители смотрели изумленно,
останавливались, шептались. Над Нарвой линяло предвечернее пасмурное небо. По путям
червонными слитками лежали опавшие листья берез — август растерял, уходя. Через
зеленый купол церкви перелетывали галки. Где-то за станцией, за сумеречными полями,