Page 351 - Тихий Дон

— Замолчи, дура! Чего орешь! Заплатим за твоего шелудивого!..
— Нечистый дух!.. Чертяка!.. Сам ты шелудивый, кобель хромой!.. Вот к атаману тебя
зараз!.. — горланила она, махая руками. — Я тебя, узду твою мать, научу, как сиротскую
животину давить!..
Заело Пантелея Прокофьевича, крикнул, багровея:
— Халява!
— Турка проклятый!.. — с живостью отозвалась Озерова.
— Сука, сто чертов твоей матери! — повысил басок Пантелей Прокофьевич.
Но Анютка Озерова за словом в карман сроду не лазила.
— Чужбинник! Б… старый! Воряга! Борону чужую украл!.. По жалмеркам
бегаешь!.. — зачастила она сорочьим голосом.
— Вот я тебя кнутом, псюрня!.. Заткни зевало!
Но тут Анютка такое загнула, что даже Пантелей Прокофьевич, — человек, поживший
и повидавший на своем веку, — зарозовел от смущения и сразу взмок потом.
— Трогай!.. Чего связался? — сердито сказал Григорий, видя, что понемногу на улицу
выходит народ и со вниманием прислушивается к случайному обмену мнениями между
старым Мелеховым и честной вдовой Озеровой.
— Ну и язык… с вожжину длиной! — Пантелей Прокофьевич сокрушенно плюнул и
так погнал лошадей, словно намеревался раздавить самое Анютку.
Уже проехав квартал, он не без боязни оглянулся:
— Плюется и костерит почем зря!.. Ишь ты, вражина… Чтоб ты лопнула поперек,
чертяка толстая! — с вожделением сказал он. — Тебя бы вместе с твоим поросем стоптать.
Попадись вот такой хлюстанке на язык — одни мослы останутся.
Мимо рванулись голубые ставни куреня. Петро, без папахи, в распоясанной
гимнастерке, растворял ворота. С крыльца мелькнули беленький платок и смеющееся,
блестящее черными глазами лицо Дуняшки.
Целуя брата, Петро мельком заглянул ему в глаза:
— Здоровый?
— Рану получил.
— Где?
— Под Глубокой.
— Нужда заставила там огинаться! Давно бы шел домой.
Он тепло и дружески потряс Григория, с рук на руки передал Дуняше. Обнимая крутые,
вызревшие плечи сестры, Григорий поцеловал ее в губы и глаза, сказал, отступая, дивясь:
— Да ты, Дуняха, черт тебя знает!.. Ишо какая девка вышла, а я-то думал —
дурненькая будет, никудышненькая.
— Ну уж ты, братушка!.. — Дуняшка увернулась от щипка и, сияя таким же, как у
Григория, белозубым оскалом улыбки, отошла.
Ильинична несла на руках детей; ее бегом опередила Наталья. Расцвела и похорошела
она диковинно. Гладко причесанные черные блестящие волосы, собранные позади в тяжелый
узел, оттеняли ее радостно зарумянившееся лицо. Она прижалась к Григорию, несколько раз
быстро невпопад коснулась губами его щек, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына,
протягивала его Григорию.
— Сын-то какой — погляди! — звенела с горделивой радостью.
— Дай мне моего сына поглядеть! — Ильинична взволнованно отстранила ее.
Мать нагнула голову Григория, поцеловала его в лоб и, мимолетно гладя грубой рукой
его лицо, заплакала от волнения и радости.
— А дочь-то, Гри-и-иша!.. Ну, возьми же!..
Наталья посадила на другую руку Григория закутанную в платок девочку, и он,
растерявшись, не знал, на кого ему глядеть: то ли на Наталью, то ли на мать, то ли на
детишек. Насупленный, угрюмоглазый сынишка вылит был в мелеховскую породу: тот же
удлиненный разрез черных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие