Page 43 - Тихий Дон

— Должно, дома что-нибудь… — высказал Григорий общую мысль.
Пантелей Прокофьевич, не доезжая саженей сто, придержал лошадь, затрусил рысью.
— Пе-ре-по-рю-ю-у-у-у… сукины сыны!.. — завопил он еще издали и размотал над
головой ременный арапник.
— Чего он? — окончательно изумился Петро, до половины засовывая в рот пшеничный
свой ус.
— Хоронись за косилку! Истинный бог, стебанет кнутом. Покель разберемся, а он
выпорет… — посмеиваясь, сказал Григорий и на всякий случай зашел на ту сторону
косилки.
Взмыленная лошадь шла по жнивью тряской рысцой. Пантелей Прокофьевич, болтая
ногами (ехал он без седла, охлюпкой), потрясал арапником.
— Что вы тут наделали, чертово семя?!
— Косим… — Петро развел руками и опасливо покосился на арапник.
— Кто кого вилами порол? За что дрались?..
Повернувшись к отцу спиной, Григорий шепотом считал разметанные ветром облака.
— Ты что? Какими вилами? Кто дрался?.. — Петро, моргая, глядел на отца снизу вверх,
переступая с ноги на ногу.
— Да как же, мать ее курица, прибегла и орет: «Ребята ваши вилами попоролись!» А?
Это как?.. — Пантелей Прокофьевич исступленно затряс головой и, бросив повод, соскочил с
задыхавшейся лошади. — Я у Семишкина Федьки коня ухватил да и в намет. А?..
— Да кто это говорил?
— Баба!..
— Брешет она, батя! Спала, проклятая, на возу, и привиделось ей такое.
— Баба! — визгливо закричал Пантелей Прокофьевич, измываясь над собственной
бородой. — Климовна-курва! Ах ты бо-ж-же мой!.. А? Запорю сучку!.. — Он затопал
ногами, припадая на левую, хромую.
Подрагивая от немого смеха, Григорий глядел под ноги. Петро глаз не спускал с отца,
поглаживая потную голову.
Пантелей Прокофьевич напрыгался и притих. Сел на косилку, проехал, скидывая, два
загона и, чертыхаясь, влез на лошадь. Выехал на шлях, обогнав два воза с хлебом, запылил в
хутор. На борозде остался позабытый мелко витой, с нарядным махром арапник. Петро
покрутил его в руках, головой покачал — и к Гришке:
— Было б нам с тобой, парнишша. Ишь это разве арапник? Это, брат, увечье — голову
отсечь можно!

XVIII

Коршуновы слыли первыми богачами в хуторе Татарском. Четырнадцать пар быков,
косяк лошадей, матки с Провальских заводов, полтора десятка коров, пропасть гулевого
скота, гурт в несколько сот овец. Да и так поглядеть есть на что: дом не хуже моховского, о
шести комнатах — под железом, ошелеван пластинами. Дворовая служба крыта черепицей,
нарядной и новой; сад — десятины полторы с левадой. Чего же еще человеку надо?
Поэтому-то с робостью и затаенной неохотой ехал в первый раз Пантелей Прокофьевич
свататься. Коршуновы для своей дочери жениха не такого, как Григорий, могли подыскать.
Пантелей Прокофьевич понимал это, боялся отказа, не хотел кланяться своенравному
Коршунову; но Ильинична точила его, как ржавь железо. и под конец сломила упрямство
старика. Пантелей Прокофьевич согласился и поехал, кляня в душе и Гришку, и Ильиничну,
и весь белый свет.
Надо было ехать во второй раз, за ответом: ждали воскресенья, а в это время под
крашенной медянкой крышей коршуновского куреня горела глухая междоусобица. После
отъезда невеста на материн вопрос ответила:
— Люб мне Гришка, а больше ни за кого не пойду!