Page 45 - Тихий Дон

сконфузясь зычного своего голоса, лишний раз перекрестился на образ.
— Здравствуйте, — приветствовал хозяин, чертом оглядывая сватов.
— Погодку дает бог.
— Слава богу, держится.
— Народ хучь трошки подуправится.
— Уж это так.
— Та-а-ак.
— Кгм.
— Вот мы и приехали, значится, Мирон Григорич, с тем чтоб узнать, как вы промеж
себя надумали и сойдемся ли сватами али не сойдемся…
— Проходите, пожалуйста. Садитесь, пожалуйста, — приглашала хозяйка, кланяясь,
обметая подолом длинной сборчатой юбки натертый кирпичом пол.
— Не беспокойтесь, пожалуйста.
Ильинична уселась, шелестя поплином подворачиваемого платья. Мирон Григорьевич
облокотился о принаряженный новой клеенкой стол, помолчал. От клеенки дурно пахло
мокрой резиной и еще чем-то; важно глядели покойники цари и царицы с каемчатых углов, а
на середине красовались августейшие девицы в белых шляпах и обсиженный мухами
государь Николай Александрович.
Мирон Григорьевич порвал молчание:
— Что ж… Порешили мы девку отдать. Породнимся, коли сойдемся…
В этом месте речи Ильинична откуда-то из неведомых глубин своей люстриновой, с
буфами на рукавах, кофты, как будто из-за спины, выволокла наружу высокий белый хлеб,
положила его на стол.
Пантелей Прокофьевич хотел зачем-то перекреститься, но заскорузлые клешнятые
пальцы, сложившись в крестное знамение и поднявшись до половины следующего пути,
изменили форму: большой черный ногтястый палец против воли хозяина нечаянно
просунулся между указательным и средним, и этот бесстыдный узелок пальцев воровато
скользнул за оттопыренную полу синего чекменя, а оттуда извлек схваченную за горло
красноголовую бутылку.
— Давайте теперь, дорогие вы мои сваточки, помолимся богу, и выпьем, и поговорим
про наших деточек и про уговор…
Пантелей Прокофьевич, растроганно моргая, глядел на засеянное конопушками лицо
свата и ласково шлепал широкой, как лошадиное копыто, ладонью по дну бутылки.
Через час сваты сидели так тесно, что смолянистые кольца мелеховской бороды
щупали прямые рыжие пряди коршуновской. Пантелей Прокофьевич сладко дышал соленым
огурцом и уговаривал.
— Дорогой мой сват, — начинал он гудящим шепотом, — дорогой мой сваточек! —
сразу повышал голос до крика. — Сват! — ревел он, обнажая черные, притупленные
резцы. — Кладка ваша чересчур очень дюже непереносимая для меня! Ты вздумай, дорогой
сват, вздумай, как ты меня желаешь обидеть: гетры с калошами — раз, шуба донская — два,
две платьи шерстяных — три, платок шелковый — четыре. Ить это разор-ре-нья!..
Пантелей Прокофьевич широко разводил руками, швы на плечах его лейб-казачьего
мундира трещали, и пучками поднималась пыль. Мирон Григорьевич, снизив голову, глядел
на залитую водкой и огуречным рассолом клеенку. Прочитал вверху завитую затейливым
рисунком надпись: «Самодержцы всероссийские». Повел глазами пониже: «Его
императорское величество государь император Николай…» Дальше легла картофельная
кожура. Всмотрелся в рисунок: лица государя не видно, стоит на нем опорожненная
водочная бутылка. Мирон Григорьевич, благоговейно моргая, пытался разглядеть форму
богатого, под белым поясом мундира, но мундир был густо заплеван огуречными
скользкими семечками. Из круга бесцветно одинаковых дочерей самодовольно глядела
императрица в широкополой шляпе. Стало Мирону Григорьевичу обидно до слез. Подумал:
«Глядишь зараз дюже гордо, как гусыня из кошелки, а вот придется дочек выдавать замуж —