Page 48 - Тихий Дон

Казалось ей, что по дедовым рукам течет не веселая алая кровь, а буро-синяя
суглинистая земля.
— Боишься помирать, дедуня? — спрашивала она.
Дед Гришака крутил тонкой, в морщинах и сухожильях шеей, словно выпрастывал ее
из стоячего воротника поношенного мундира; шевелил зеленой сединой усов.
— Жду смертыньку, как дорогого гостя. Пора уж… и пожил, и царям послужил, и
водки попил на своем веку, — добавлял он, улыбаясь белозубым ртом и дрожа морщинками
глаз.
Наталья гладила дедовы руки и отходила, а он, все так же сгорбившись, царапая землю
вытертым у ручки костылем, сидел на завалинке в сереньком, заштопанном во многих
местах мундире, и молодо и задорно смеялись красные веселые петлицы на тугом стоячем
воротнике.
Известие о том, что Наталью сватают, принял он с внешним спокойствием, но в душе
горевал и злобился: Наталья за столом подсовывала ему лучший кусок. Наталья стирала его
бельишко, штопала, вязала чулки и чинила шаровары и рубахи, — оттого дед Гришака,
узнав, и глядел дня два на нее с суровой строгостью.
— Мелеховы — славные казаки. Покойный Прокофий молодецкий был казачок. А
внуки как? Ась?
— И внуки ничего, — уклончиво отвечал Мирон Григорьевич.
— Гришка-то непочтительный, поганец. Надысь иду из церкви, встретился со мной и
не поздравствовался. Старики ноне не дюже в почете…
— Он ласковый паренек, — вступилась Лукинична за будущего зятя.
— Ась? Ласковый, гутаришь? Ну что ж, давай бог. Абы Наташке по душам был…
В сговоре дед Гришака участия почти не принимал, на минутку выполз из горенки,
посидел за столом, с трудом процедил сквозь суженное горло рюмку водки и, согревшись,
чувствуя, что пьянеет, ушел.
Два дня молча поглядывал на встревоженно-счастливую Наталью, жевал, двигал
пучками белых с прозеленью усов; потом, видно, смягчился.
— Наташка! — окликнул как-то.
Наталья подошла.
— Ты чего же, внучушка, рада, небось? Ась?
— Я и сама не знаю, дедуня, — призналась Наталья.
— Ну-ну… ну-ну… Ишь ты… Ну, Христос с тобой. Дай бог. — И с досадой и горечью
упрекнул: — Не дождалась, поганка, пакеда помру, тогда бы и вышла… Без тебя горькая
будет мне жизня.
Митька, подслушавший из кухни их разговор, сказал:
— Ты, дед, может, ишо сто годов проживешь, а она будет дожидаться? Штукарь ты
добрый.
Дед Гришака покраснел до черноты и удушья. Застучал костылем, ногами:
— Цы-ы-ыц, поганец, сукин сын! Пошел!.. Пошел!.. Ах ты нечистый дух!.. Подслухал,
вражина!..
Митька сбежал на баз, посмеиваясь, а дед Гришака долго возмущался, ругал Митьку, и
ноги его, обутые в шерстяные короткие чулки, дрожали в коленях.
Две младшие Натальины сестренки: Маришка — подросток лет двенадцати, и Грипка
— восьмилетняя пройдоха и баловница — с нетерпением ожидали дня свадьбы.
Сдержанную радость выказывали и работники, постоянно жившие у Коршуновых. Они
ждали щедрого от хозяина угощенья и надеялись на пару свободных во время гульбы дней.
Один из них, высокий — с колодезный журавль — богучарский украинец с диковинной
фамилией Геть-Баба, в полгода раз пил запоем. Пропивал все с себя и заработок. Давно уже
подмывало его знакомое чувство сосущей тошноты, но он сдерживался, приурочивая начало
запоя к свадьбе.
Второй, мозглявый и смуглый казачок станицы Мигулинской, по имени Михей, жил у