Page 509 - Тихий Дон

полевая кухня. На площади запахло говядиной и лавровым листом.
Кошевой зашел в Ревтрибунал к знакомым ребятам покурить, спросил:
— Чего у вас томаха идет?
Ему неохотно ответил один из следователей по местным делам, Громов:
— В Казанской чтой-то неспокойно. Не то белые прорвались, не то казаки восстали.
Вчера бой там шел, по слухам. Телефонная связь-то порватая.
— Верхового кинули б туда.
— Послали. Не вернулся. А нынче в Еланскую пошла рота. И там что-то нехорошо.
Они сидели у окна, курили. За стеклами осанистого купеческого дома, занятого
трибуналом, порошил снежок.
Выстрелы глухо захлопали где-то за станицей, около сосен, в направлении на Черную.
Мишка побелел, выронил папиросу. Все бывшие в доме кинулись во двор. Выстрелы
гремели уже полнозвучно и веско. Возраставшую пачечную стрельбу задавил залп,
завизжали пули, заклацали, вгрызаясь в обшивку сараев, в ворота. Во дворе ранило
красноармейца. На площадь, комкая и засовывая в карманы бумаги, выбежал Громов. Около
ревкома строились остатки караульной роты. Командир в куцей дубленке челноком шнырял
меж красноармейцев. Колонной, на рысях, повел он роту на спуск к Дону. Началась
гибельная паника. По площади забегали люди. Задрав голову, наметом прошла оседланная,
без всадника лошадь.
Ошарашенный Кошевой сам не помнил, как очутился на площади. Он видел, как
Фомин, в бурке, черным вихрем вырвался из-за церкви. К хвосту его рослого коня был
привязан пулемет. Колесики не успевали крутиться, пулемет волочился боком, его трепал из
стороны в сторону шедший карьером конь. Фомин, припавший к луке, скрылся под горой,
оставив за собой серебряный дымок снежной пыли.
«К лошадям!» — было первой мыслью Мишки. Он, пригибаясь, перебегал перекрестки,
ни разу не передохнул. Сердце зашлось, пока добежал до квартиры. Емельян запряг лошадей,
с испугу не мог нацепить постромки.
— Чтой-то, Михаил? Что такое? — лепетал он, выбивая дробь зубами. Запряг —
потерял вожжи. Начал вожжать — на хомуте, у левой, развязалась супонь.
Двор, где они стали на квартиру, выходил в степь. Мишка посматривал на сосны, но
оттуда не показывались цепи пехоты, не шла лавой конница. Где-то стреляли, улицы были
пусты, все было обыденно и скучно. И в то же время творилось страшное: переворот вступал
в права.
Пока Емельян возился с лошадьми, Мишка глаз не сводил со степи. Он видел, как из-за
часовенки, мимо места, где сгорела в декабре радиостанция, побежал человек в черном
пальто. Он мчался изо всех сил, низко клонясь вперед, прижав к груди руки. По пальто
Кошевой узнал следователя Громова. И еще успел увидеть он, как из-за плетня мелькнула
фигура конного. И его узнал Мишка. Это был вешенский казак Черничкин, молодой
отъявленный белогвардеец. Отделенный от Черничкина расстоянием в сто саженей, Громов
на бегу оглянулся раз и два, достал из кармана револьвер. Хлопнул выстрел, другой. Громов
выскочил на вершину песчаного буруна, бил из нагана. С лошади Черничкин прыгнул на
ходу; придерживая повод, снял винтовку, прилег под сугроб. После первого выстрела
Громов пошел боком, хватая левой рукой ветви хвороста. Околесив бурун, он лег лицом в
снег. «Убил!» — Мишка похолодел. Был Черничкин лучшим стрелком и из принесенного с
германской войны австрийского карабина без промаха низал любую на любом расстоянии
цель. Уже в сенях, выскочив за ворота, Мишка видел, как Черничкин, подскакав к буруну,
рубил шашкой черное пальто, косо распростертое на снегу.
Скакать через Дон на Базки было опасно. На белом просторе Дона лошади и седоки
стели бы прекрасной мишенью.
Там уже легли двое красноармейцев караульной роты, срезанные пулями. И поэтому