Page 513 - Тихий Дон

квас у вас в жилах? Встаньте! Возьмитесь за оружию! Хутор Кривской послал нас подымать
хутора. На конь, казаки, покуда не поздно! — Он наткнулся осумасшедшими глазами на
знакомое лицо одного старика, крикнул с великой обидой: — Ты-то чего стоишь, Семен
Христофорович? Твоего сына зарубили под Филоновом красные, а ты на пече спасаешься?
Григорий не дослушал, кинулся на баз. Из половин он на рысях вывел своего
застоявшегося коня; до крови обрывая ногти, разрыл в кизяках седло и вылетел из ворот как
бешеный.
— Пошел! Спаси, Христос! — успел крикнуть он подходившему к воротам хозяину и,
падая на переднюю луку, весь клонясь к конской шее, поднял по улице белый смерчевый
жгут снежной пыли, охаживая коня по обе стороны плетью, пуская его во весь мах. За ним
оседало снежное курево, в ногах ходили стремена, терлись о крылья седла занемевшие ноги.
Под стременами стремительно строчили конские копыта. Он чувствовал такую, лютую
огромную радость, такой прилив сил и решимости, что, помимо воли его, из горла рвался
повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства.
Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях.
Все было решено и взвешено в томительные дни, когда зверем скрывался он в
кизячном логове и по-звериному сторожил каждый звук и голос снаружи. Будто и не было за
его плечами дней поисков правды, шатаний, переходов и тяжелой внутренней борьбы.
Тенью от тучи проклубились те дни, и теперь казались ему его искания зряшными и
пустыми. О чем было думать? Зачем металась душа, — как зафлаженный на облаве волк, —
в поисках выхода, в разрешении противоречий? Жизнь оказалась усмешливой,
мудро-простой. Теперь ему уже казалось, что извечно не было в ней такой правды, под
крылом которой мог бы посогреться всякий, и, до края озлобленный, он думал: у каждого
своя правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда
боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам
кровь. Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее; надо биться крепко, не
качаясь, — как в стенке, — а накал ненависти, твердость даст борьба. Надо только не
взнуздывать чувств, дать простор им, как бешенству, — и все.
Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями
фабричного люда. Биться с ними насмерть. Рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей
кровью политую землю. Гнать их, как татар, из пределов области! Тряхнуть Москвой,
навязать ей постыдный мир! На узкой стежке не разойтись — кто-нибудь кого-нибудь, а
должен свалить. Проба сделана: пустили на войсковую землю красные полки, испробовали?
А теперь — за шашку!
Об этом, опаляемый слепой ненавистью, думал Григорий, пока конь нес его по
белогривому покрову Дона. На миг в нем ворохнулось противоречие: «Богатые с бедными, а
не казаки с Русью… Мишка Кошевой и Котляров тоже казаки, а насквозь красные…» Но он
со злостью отмахнулся от этих мыслей.
Завиднелся Татарский. Григорий передернул поводья, коня, осыпанного шмотьями
мыла, свел на легкую побежку. На выезде придавил опять, конской грудью откинул воротца
калитки, вскочил на баз.

XXIX

На рассвете, измученный, Кошевой въехал в хутор Большой Усть-Хоперской станицы.
Его остановила застава 4-го Заамурского полка. Двое красноармейцев отвели его в штаб.
Какой-то штабной долго и недоверчиво расспрашивал его, пытался путать, задавая вопросы,
вроде того: «А кто у вас был председателем ревкома? Почему документов нет?» — и все
прочее в этом духе. Мишке надоело отвечать на глупые вопросы.
— Ты меня не крути, товарищ! Меня казаки не так крутили, да ничего не вышло.
Он завернул рубаху, показал пробитый вилами бок и низ живота. Хотел уже пугануть
штабного печеным словом, но в этот момент вошел Штокман.