Page 511 - Тихий Дон

Ну что ж, переночуй, а дневать уж иди куда-нибудь. Да ты как попал сюда?
Мишка без ответа нащупал его руку, сунулся в ворох мякины.
На другую ночь, чуть смерклось, — решившись на отчаянное, добрел до дома,
постучался в окно. Мать открыла ему двери в сенцы, заплакала. Руки ее шарили, хватали
Мишку за шею, а голова колотилась у него на груди.
— Уходи! Христа ради, уходи, Мишенька! Приходили ноне утром казаки… Весь баз
перерыли, искали тебя. Антипка Брех плетью меня секнул. «Скрываешь, говорит, сына.
Жалко, что не добили его доразу!» 68
Где были свои — Мишка не представлял. Что творилось в хуторе — не знал. Из
короткого рассказа матери понял, что восстали все хутора Обдонья, что Штокман, Иван
Алексеевич, Давыдка и милиционеры ускакали, а Фильку и Тимофея убили на площади еще
вчера в полдень.
— Уходи! Найдут тут тебя…
Мать плакала, но голос ее, налитый тоской, был тверд. За долгое время в первый раз
заплакал Мишка, по-ребячьи всхлипывая, пуская ртом пузыри. Потом обратал подсосую
кобыленку, на которой служил когда-то в атарщиках, вывел ее на гумно, следом шли
жеребенок и мать. Мать подсадила Мишку на лошадь, перекрестила. Кобыла пошла нехотя,
два раза заржала, прикликая жеребенка. И оба раза сердце у Мишки срывалось и словно
катилось куда-то вниз. Но выехал он на бугор благополучно, рыском двинул по Гетманскому
шляху, на восток, в направлении Усть-Медведицы. Ночь раскохалась темная, беглецкая.
Кобыла часто ржала, боясь потерять сосунка. Кошевой стискивал зубы, бил ее по ушам
концами уздечки, часто останавливался послушать — не гремит ли сзади или навстречу
гулкий бег коней, не привлекло ли чьего-нибудь внимания ржанье. Но кругом мертвела
сказочная тишина. Кошевой слышал только, как, пользуясь остановкой, сосет, чмокает
жеребенок, припав к черному вымени матери, упираясь задними ножонками в снег, и
чувствовал по спине лошади требовательные его толчки.

XXVIII

В кизячнике густо пахнет сухим навозом, выпревшей соломой, объедьями сена. Сквозь
чакановую крышу днем сочится серый свет. В хворостяные ворота, как сквозь решето,
иногда глянет солнце. Ночью — глаз коли. Мышиный писк. Тишина…
Хозяйка, крадучись, приносила Григорию поесть раз в сутки, вечером. Врытый в
кизяки, стоял у него ведерный кувшин с водой. Все было бы ничего, но кончился табак.
Григорий ядовито мучился первые сутки и, не выдержав без курева, наутро ползал по
земляному полу, собирая в пригоршню сухой конский помет, крошил его в ладонях, курил.
Вечером хозяин прислал с бабой два затхлых бумажных листа, вырванных из Евангелия,
коробку серников и пригоршню смеси: сухой донник и корешки недозрелого самосада —
«дюбека». Рад был Григорий, накурился до тошноты и в первый раз крепко уснул на
кочковатых кизяках, завернув голову в полу, как птица под крыло.
Утром разбудил его хозяин. Он вбежал в кизячник, резко окликнул:
— Спишь? Вставай! Дон поломало!.. — и рассыпчато засмеялся.
Григорий прыгнул с прикладка. За ним обвалом глухо загремели пудовые квадраты
кизяков.
— Что случилось?
— Восстали еланские и вешенские с энтой стороны. Фомин и вся власть из Вешек
убегли на Токин. Кубыть, восстала Казанская, Шумилинская, Мигулинская. Понял, куда оно
махнуло?
У Григория вздулись на лбу и на шее связки вен, зеленоватыми искорками брызнули

68 сразу