Page 512 - Тихий Дон

зрачки. Радости он не мог скрыть: голос дрогнул, бесцельно забегали по застежкам шинели
черные пальцы.
— А у вас… в хуторе? Что? Как?
— Ничего не слыхать. Председателя видал — смеется: «По мне, мол, все одно, какому
богу ни молиться, лишь бы бог был». Да ты вылазь из своей норы.
Они шли к куреню. Григорий отмахивал саженями, Сбоку поспешал хозяин,
рассказывая:
— В Еланской первым поднялся Красноярский хутор. Позавчера двадцать еланских
коммунистов пошли на Кривской и Плешаковский рестовать казаков, а красноярские
прослыхали такое дело, собрались и решили: «Докель мы будем терпеть смывание? Отцов
наших забирают, доберутся и до нас. Седлай коней, пойдем отобьем арестованных».
Собрались человек пятнадцать, все ухи-ребята. Повел их боевой казачишка Атланов.
Винтовок у них только две, у кого шашка, у кого пика, а иной с дрючком. Через Дон
прискакали на Плешаков. Коммуны у Мельникова на базу отдыхают. Кинулись красноярцы
на баз в атаку в конном строю, а баз-то обнесенный каменной огорожей. Они напхнулись да
назад. Коммуняки убили у них одного казака, царство ему небесное. Вдарили вдогон, он с
лошади сорвался и завис на плетне. Принесли его плешаковские казаки к станишным
конюшням. А у него, у любушки, в руке плетка застыла… Ну и пошло рвать. На этой поре и
конец подошел Советской власти, ну ее к…!..
В хате Григорий с жадностью съел остатки завтрака; вместе с хозяином вышел на
улицу. На углах проулков, будто в праздник, группами стояли казаки. К одной из таких
групп подошли Григорий и хозяин. Казаки на приветствие донесли до папах руки, ответили
сдержанно, с любопытством и выжиданием оглядывая незнакомую фигуру Григория.
— Это свой человек, господа казаки! Вы его не пужайтесь. Про Мелеховых с
Татарского слыхали? Это сынок Пантелея, Григорий. У меня от расстрела спасался, — с
гордостью сказал хозяин.
Только что завязался разговор, один из казаков начал рассказывать, как выбили из
Вешенской решетовцы, дубровцы и черновцы Фомина, — но в это время в конце улицы,
упиравшейся в белый лобастый скат горы, показались двое верховых. Они скакали вдоль
улицы, останавливаясь около каждой группы казаков, поворачивая лошадей, что-то кричали,
махали руками. Григорий жадно ждал их приближения.
— Это не наши, не рыбинские… Гонцы откель-то, — всматриваясь, сказал казак и
оборвал рассказ о взятии Вешенской.
Двое, миновав соседний переулок, доскакали. Передний, старик в зипуне нараспашку,
без шапки, с потным, красным лицом и рассыпанными по лбу седыми кудрями, молодецки
осадил лошадь; до отказа откидываясь назад, вытянул вперед правую руку.
— Что ж вы, казаки, стоите на проулках, как бабы?! — плачуще крикнул он. Злые
слезы рвали его голос, волнение трясло багровые щеки.
Под ним ходуном ходила красавица кобылица, четырехлетняя нежеребь, рыжая,
белоноздрая, с мочалистым хвостом и сухими, будто из стали литыми ногами. Храпя и кусая
удила, она приседала, прыгала в дыбошки, просила повод, чтобы опять пойти броским,
звонким наметом, чтобы опять ветер заламывал ей уши, свистел в гриве, чтобы снова охала
под точеными раковинами копыт гулкая, выжженная морозами земля. Под тонкой кожей
кобылицы играли и двигались каждая связка и жилка. Ходили на шее долевые валуны
мускулов, дрожал просвечивающий розовый храп, а выпуклый рубиновый глаз, выворачивая
кровяной белок, косился на хозяина требовательно и зло.
— Что же вы стоите, сыны тихого Дона?! — еще раз крикнул старик, переводя глаза с
Григория на остальных. — Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают,
над вашей верой смеются жидовские комиссары, а вы лузгаете семечки и ходите на игрища?
Ждете, покель вам арканом затянут глотку? Докуда же вы будете держаться за бабьи
курпяки? Весь Еланский юрт поднялся с малу до велика. В Вешенской выгнали красных… а
вы, рыбинские казаки! Аль вам жизня дешева стала? Али вместо казачьей крови мужицкий