Page 647 - Тихий Дон

Взгляд их был осмыслен и полыхал таким нетерпеливым ожиданием, что старуха чуть
приметно улыбнулась.
— Дорогу на Шумилинскую знаешь?
— Нет, бабуня, — чуть шевеля губами, ответил красноармеец.
— А как же ты пойдешь?
— Не знаю…
— То-то и оно! Что же мне с тобой теперича делать?
Старуха долго выжидала ответа, потом спросила:
— А ходить-то ты можешь?
— Пойду как-нибудь.
— Зараз тебе как-нибудь нельзя ходить. Надо идтить ночьми и шагать пошибче, ох,
пошибче! Переднюй ишо, а тогда дам я тебе харчей и в поводыри внучонка, чтоб он дорогу
указывал, и — в час добрый! Ваши-то, красные, за Шумилинской стоят, верно знаю. Вот ты
к ним и припожалуешь. А шляхом вам нельзя идтить, надо — степью, логами да лесами,
бездорожно, а то казаки перевстренут, и беды наберетесь. Так-то, касатик мой!
На другой день, как только смерклось, старуха перекрестила собравшихся в дорогу
своего двенадцатилетнего внучонка и одетого в казачий зипун красноармейца, сурово
сказала:
— Идите с богом! Да, глядите, нашим служивым не попадайтеся!.. Не за что, касатик,
не за что! Не мне кланяйся, богу святому! Я не одна такая-то, все мы, матери, добрые…
Жалко ить вас, окаянных, до смерти! Ну, ну, ступайте, оборони вас господь! — и захлопнула
окрашенную желтой глиной покосившуюся дверь хатенки.

IV

Каждый день Ильинична просыпалась чуть свет, доила корову и начинала стряпаться.
Печь в доме не топила, а разводила огонь в летней кухне, готовила обед и снова уходила в
дом к детишкам.
Наталья медленно оправлялась после тифа. На второй день троицы она впервые встала
с постели, прошлась по комнатам, с трудом переставляя иссохшие от худобы ноги, долго
искала в головах у детишек и даже попробовала, сидя на табуретке, стирать детскую
одежонку.
И все время с исхудавшего лица ее не сходила улыбка, на ввалившихся щеках розовел
румянец, а ставшие от болезни огромными глаза лучились такой сияющей трепетной
теплотой, как будто после родов.
— Полюшка, расхороша моя! Не забижал тебя Мишатка, как я хворала? — спрашивала
она слабым голосом, протяжно и неуверенно выговаривая каждое слово, гладя рукою
черноволосую головку дочери.
— Нет, маманя! Мишка толечко раз меня побил, а то мы с ним хорошо игрались, —
шепотом отвечала девочка и крепко прижималась лицом к материнским коленям.
— А бабушка жалела вас? — улыбаясь, допытывалась Наталья.
— Дюже жалела!
— А чужие люди, красные солдаты вас не трогали?
— Они у нас телушку зарезали, проклятые! — баском ответил разительно похожий на
отца Мишатка.
— Ругаться нельзя, Мишенька! Ишь ты, хозяин какой! Больших нельзя черным словом
обзывать! — назидательно сказала Наталья, подавляя улыбку.
— Это бабка их так обзывала, спроси хоть у Польки, — угрюмо оправдывался
маленький Мелехов.
— Верно, маманя, и курей они у нас всех дочиста порезали!
Полюшка оживилась: блестя черными глазенками, стала рассказывать, как приходили
на баз красноармейцы, как они ловили кур и уток, как просила бабка Ильинична оставить на