Page 684 - Тихий Дон

нашла себе достойное применение, но и, ничем не будучи взнуздываема, чудовищно
возросла. Соприкасаясь по роду своей службы со всеми стекавшимися в отряд подонками
офицерства, — с кокаинистами, насильниками, грабителями и прочими интеллигентными
мерзавцами, — Митька охотно, с крестьянской старательностью, усваивал все то, чему они
его в своей ненависти к красным учили, и без особого труда превосходил учителей. Там, где
уставший от крови и чужих страданий неврастеник-офицер не выдерживал, — Митька
только щурил свои желтые, мелкой искрой крапленные глаза и дело доводил до конца.
Таким стал Митька, попав в казачьей части на легкие хлеба — в карательный отряд
войскового старшины Прянишникова.
Появившись в хуторе, он, важничая и еле отвечая на поклоны встречавшихся баб,
шагом проехал к своему куреню. Возле полуобгоревших, задымленных ворот спешился,
отдал поводья калмыку, широко расставляя ноги, прошел во двор. Сопровождаемый
Силантием, молча обошел вокруг фундамента, кончиком плети потрогал слившийся во время
пожара, отсвечивающий бирюзой комок стекла, сказал охрипшим от волнения голосом:
— Сожгли… А курень был богатый! Первый в хуторе. Наш хуторной сжег. Мишка
Кошевой. Он же и деда убил. Так-то, Силантий Петров, пришлось проведать родимую
пепелищу…
— А с этих Кошевых есть кто дома? — с живостью спросил тот.
— Должно быть, есть. Да м-ы повидаемся с ними… А зараз поедем к нашим сватам.
По дороге к Мелеховым Митька спросил у встретившейся снохи Богатыревых:
— Мамаша моя вернулась из-за Дону?
— Кубыть, не вернулась ишо, Митрий Мироныч.
— А сват Мелехов дома?
— Старик-то?
— Да.
— Старик дома, словом — вся семья дома, опричь Григория. Петра-то убили зимой,
слыхал?
Митька кивнул головой и тронул коня рысью.
Он ехал по безлюдной улице, и в желтых кошачьих глазах его, пресыщенных и
холодных, не было и следа недавней взволнованной живости. Подъезжая к мелеховскому
базу и ни к кому из спутников не обращаясь в отдельности, негромко сказал:
— Так-то встречает родимый хутор! Пообедать и то надо к родне ехать… Ну-ну, ишо
потягаемся!..
Пантелей Прокофьевич ладил под сараем лобогрейку. Завидев конных и признав среди
них Коршунова, пошел к воротам.
— Милости просим, — радушно сказал он, открывая калитку. — Гостям рады! С
прибытием!
— Здравствуй, сват! Живой-здоровый?
— Слава богу, покуда ничего. Да ты, никак, уж в офицерах ходишь?
— А ты думал, одним твоим сынам белые погоны носить? — самодовольно сказал
Митька, подавая старику длинную жилистую руку.
— Мои до них не дюже охочи были, — с улыбкой ответил Пантелей Прокофьевич и
пошел вперед, чтобы указать место, куда поставить лошадей.
Хлебосольная Ильинична накормила гостей обедом, а уж потом начались разговоры.
Митька подробно выспрашивал обо всем касающемся его семьи и был молчалив и ничем не
выказывал ни гнева, ни печали. Будто мимоходом спросил, остался ли в хуторе кто из
семейства Мишки Кошевого, и, узнав, что дома осталась Мишкина мать с детьми, коротко и
незаметно для других подмигнул Силантию.
Гости вскоре засобирались. Провожая их, Пантелей Прокофьевич спросил:
— Долго думаешь прогостить в хуторе?
— Да так дня два-три.
— Матерю-то повидаешь?