Page 686 - Тихий Дон

— Понятно! Только больно уж ты жалостлив, сваток!
— Ну уж ты, должно, милосердия не поимеешь, коли баб да детишков начал казнить!
Ох, Митрий, негожее у тебя рукомесло… Не возрадовался бы твой покойный отец, глядючи
на тебя!
— А ты, старый дурак, хотел бы, чтобы я с ними цацкался? Батю убили, деда убили, а я
бы с ними христосовался? Иди ты — знаешь куда?.. — Митька яростно дернул повод, вывел
коня за калитку.
— Не ругайся, Митрий, ты мне в сыны гож. И делить нам с тобой нечего, езжай с
богом!
Все больше и больше бледнея, грозя плетью, Митька глухо покрикивал:
— Ты не вводи меня в грех, не вводи! Наталью жалко, а то бы я тебя, милостивца…
Знаю вас! Вижу наскрозь, каким вы духом дышите! За Донец в отступ не пошли? Красным
передались? То-то!.. Всех бы вас надо, сукиных сынов, как Кошевых, перевесть! Поехали,
ребята! Ну, хромой кобель, гляди не попадайся мне! Из моей горсти не высигнешь! А
хлеб-соль твою я тебе попомню! Я такую родню тоже намахивал!..
Пантелей Прокофьевич дрожащими руками запер калитку на засов, захромал в дом.
— Выгнал твоего братца, — сказал он, не глядя на Наталью.
Наталья промолчала, хотя в душе она и была согласна с поступками свекра, а
Ильинична быстро перекрестилась и обрадованно сказала:
— И слава богу: унесла нелегкая! Извиняй на худом слове, Натальюшка, но Митька
ваш оказался истым супостатом! И службу-то себе такую нашел: нет чтобы, как и другие
казаки, в верных частях служить, а он — вишь! — поступил в казнительный отряд! Да разве
ж это казацкое дело — казнителем быть, старух вешать да детишков безвинных шашками
рубить?! Да разве они за Мишку своего ответчики? Этак и нас с тобой и Мишатку с
Полюшкой за Гришу красные могли бы порубить, а ить не порубили же, поимели милость?
Нет, оборони господь, я с этим несогласная!
— Я за брата и не стою, маманя… — только и сказала Наталья, кончиком платка
вытирая слезы.
Митька уехал из хутора в этот же день. Слышно было, будто пристал он к своему
карательному отряду где-то около Каргинской и вместе с отрядом отправился наводить
порядки в украинских слободах Донецкого округа, население которых было повинно в том,
что участвовало в подавлении Верхнедонского восстания.
После его отъезда с неделю шли по хутору толки. Большинство осуждало самосудную
расправу над семьей Кошевого. На общественные средства похоронили убитых; хатенку
Кошевых хотели было продать, но покупателей не нашлось. По приказу хуторского атамана
ставни накрест забили досками, и долго еще ребятишки боялись играть около страшного
места, а старики и старухи, проходя мимо выморочной хатенки, крестились и поминали за
упокой души убиенных.
Потом наступил степной покос, и недавние события забылись.
Хутор по-прежнему жил в работе, и слухах о фронте. Те из хозяев, у которых уцелел
рабочий скот, кряхтели и поругивались, поставляя обывательские подводы. Почти каждый
день приходилось отрывать быков и лошадей от работы и посылать в станицу. Выпрягая из
косилок лошадей, не один раз недобрым словом поминали старики затянувшуюся войну. Но
снаряды, патроны, мотки колючей проволоки, продовольствие надо было подвозить к
фронту. И везли. А тут, как назло, установились такие погожие дни, что только бы косить да
грести подоспевшую, на редкость кормовитую траву.
Пантелей Прокофьевич готовился к покосу и крепко досадовал на Дарью. Повезла она
на паре быков патроны, с перевалочного пункта должна была возвратиться, но прошла
неделя, а о ней и слуха не было; без пары же старых, самых надежных быков в степи нечего
было и делать.
По сути, не надо бы посылать Дарью… Пантелей Прокофьевич скрепя сердце доверил
ей быков, зная, как охоча она до веселого времяпровождения и как нерадива в уходе за