Page 688 - Тихий Дон

атамана, приказывает стариков и баб всех до одного собрать на сходку.
— Да они в уме? — вскочил Пантелей Прокофьевич. — Да кто же это в такую горячую
пору сходки устраивает? А сена мне на зиму припасет твой генерал Сидорин?
— Он одинаково и твой такой же, как и мой, — спокойно ответил атаман. — Мне что
приказано, то и делаю. Распрягай! Надо хлебом-солью встречать. Гутарют, промежду
прочим, будто с ним союзниковы генералы едут.
Пантелей Прокофьевич молча постоял около арбы, поразмыслил и начал распрягать
быков. Видя, что сказанное им возымело действие, повеселевший атаман спросил:
— Твоей кобылкой нельзя ли попользоваться?
— Чего тебе ей делать?
— Приказано, еж их наколи, две тройки выслать навстречу ажник к Дурному логу. А
где их, тарантасы, брать и лошадей — ума не приложу! До света встал, бегаю, раз пять
рубаха взмокла — и только четырех лошадей добыл. Народ весь в работе, прямо хучь криком
кричи!
Смирившийся Пантелей Прокофьевич согласился дать кобылу и даже свой рессорный
тарантасишко предложил. Как-никак, а ехал командующий армией, да еще с иноземными
генералами, а к генералам Пантелей Прокофьевич всегда испытывал чувство трепетного
уважения…
Стараниями атамана две тройки кое-как были собраны и высланы к Дурному логу
встречать почетных гостей. На плацу собирался народ. Многие, бросив покос, спешили со
степи в хутор.
Пантелей Прокофьевич, махнув рукой на работу, принарядился, надел чистую рубаху,
суконные шаровары с лампасами, фуражку, некогда привезенную Григорием в подарок, и
степенно захромал на майдан, наказав старухе, чтобы отправила с Дарьей воду и харчи
Дуняшке.
Вскоре густая пыль взвихрилась на шляху и потоком устремилась к хутору, а сквозь
нее блеснуло что-то металлическое, и издалека донесся певучий голос автомобильной
сирены. Гости ехали на двух новехоньких, блещущих темно-синей краской автомобилях;
где-то далеко позади, обгоняя едущих с покоса косарей, порожняком скакали тройки и
уныло позванивали под дугами почтарские колокольчики, добытые для торжественного
случая атаманом. На плацу в толпе прошло заметное оживление, зазвучал говор,
послышались веселые восклицания ребят. Растерявшийся атаман засновал по толпе, собирая
почетных стариков, коим надлежало вручать хлеб-соль. На глаза ему попался Пантелей
Прокофьевич, и атаман обрадованно вцепился в него:
— Выручай, ради Христа! Человек ты бывалый, знаешь обхождение… Уж ты знаешь,
как с ними и ручкаться, и все такое… Да ты же и член Круга, и сын у тебя такой…
Пожалуйста, бери хлеб-соль, а то я вроде робею, и дрожание у меня в коленях.
Пантелей Прокофьевич — донельзя польщенный честью — отказывался, соблюдая
приличия, потом, как-то сразу вобрав голову в плечи, проворно перекрестился и взял
покрытое расшитым рушником блюдо с хлебом-солью; расталкивая локтями толпу, вышел
вперед.
Автомобили быстро приближались к плацу, сопровождаемые целым табуном
охрипших от лая разномастных собак.
— Ты… как? Не робеешь? — шепотом справился у Пантелея Прокофьевича
побледневший атаман. Он впервые видел столь большое начальство. Пантелей Прокофьевич
искоса блеснул на него синеватыми белками, сказал осипшим от волнения голосом:
— На, подержи, пока я бороду причешу. Бери же!
Атаман услужливо принял блюдо, а Пантелей Прокофьевич разгладил усы и бороду,
молодецки расправил грудь и, опираясь на кончики пальцев искалеченной ноги, чтобы не
видно было его хромоты, снова взял блюдо, Но оно так задрожало в его руках, что атаман
испуганно осведомился:
— Не уронишь? Ох, гляди!