Page 692 - Тихий Дон

приманку сделать, чтоб духом все поднялись, чтобы дюжей воевали. Тут медаль, а тут по
пятисот деньгами — какая баба супротив такой чести устоит? Иной из казаков и не схотел
бы выступать на фронт, думал бы прихорониться от войны, да разве зараз смогет он усидеть?
Ему баба все уши прожужжит! Ночная кукушка, она всегда перекукует! И каждая будет
думать: «Может, и мне медаль навесют?»
— Это ты зря так говоришь, кум Федор! — возразил третий. — Следовало наградить,
вот и наградили. Бабы повдовели, им деньги будут большой подмогой по хозяйству, а
медали им за лихость пожалованы. Дашка Мелеховых первая суд навела Котлярову, и
правильно! Господь им всем судья, но и баб нельзя винить: своя-то кровь резко гутарит…
Старики спорили и переругивались до тех пор, пока не зазвонили к вечерне. А как
только звонарь ударил в колокол — все трое встали, сняли шапки, перекрестились и чинно
пошли в ограду.

XIII

Удивительно, как изменилась жизнь в семье Мелеховых! Совсем недавно Пантелей
Прокофьевич чувствовал себя в доме полновластным хозяином, все домашние ему
безоговорочно подчинялись, работа шла ряд рядом, сообща делили и радость, и горе, и во
всем быту сказывалась большая, долголетняя слаженность. Была крепко спаянная семья, а с
весны все переменилось. Первой откололась Дуняшка. Она не проявляла открытого
неповиновения отцу, но всякую работу, которую приходилось ей выполнять, делала с
видимой неохотой и так, как будто работала не для себя, а по найму; и внешне стала как-то
замкнутей, отчужденней; редко-редко слышался теперь беззаботный Дуняшкин смех.
После отъезда Григория на фронт и Наталья отдалилась от стариков; с детишками
проводила почти все время, с ними только охотно разговаривала и занималась, и было
похоже, что втихомолку о чем-то крепко горюет Наталья, но ни с кем из близких о своем
горе ни разу и словом не обмолвилась, никому не пожаловалась и всячески скрывала, что ей
тяжело.
Про Дарью и говорить было нечего: совсем не та стала Дарья после того, как съездила с
обывательскими подводами. Все чаще она противоречила свекру, на Ильиничну и внимания
не обращала, безо всякой видимой причины злилась на всех, от покоса отделывалась
нездоровьем и держала себя так, как будто доживала она в мелеховском доме последние дни.
Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьевича. Они со старухой оставались
вдвоем. Неожиданно и быстро были нарушены родственные связи, утрачена теплота
взаимоотношений, в разговорах все чаще проскальзывали нотки раздражительности и
отчуждения… За общий стол садились не так, как прежде — единой и дружной семьей, а как
случайно собравшиеся вместе люди.
Война была всему этому причиной — Пантелей Прокофьевич это отлично понимал.
Дуняшка злилась на родителей за то, что те лишили ее надежды когда-нибудь выйти замуж
за Мишку Кошевого — единственного, кого она любила со всей беззаветной девичьей
страстью; Наталья молча и глубоко, с присущей ей скрытностью переживала новый отход
Григория к Аксинье. А Пантелей Прокофьевич все это видел, но ничего не мог сделать,
чтобы восстановить в семье прежний порядок. В самом деле, не мог же он после всего того,
что произошло, давать согласие на брак своей дочери с заядлым большевиком, да и что
толку было бы от его согласия, коли этот чертов жених мотался где-то на фронте, к тому же
в красноармейской части? То же самое и с Григорием: не будь он в офицерском чине,
Пантелей Прокофьевич живо управился бы с ним. Так управился бы, что Григорий после
этого на астаховский баз и глазом бы не косил. Но война все перепутала и лишила старика
возможности жить и править своим домом так, как ему хотелось. Война разорила его,
лишила прежнего рвения к работе, отняла у него старшего сына, внесла разлад и сумятицу в
семью. Прошла она над его жизнью, как буря над деляной пшеницы, но пшеница и после
бури встает и красуется под солнцем, а старик подняться уже не мог. Мысленно он махнул