Page 696 - Тихий Дон

Дарья судорожно проглотила слюну и глухо и быстро заговорила:
— А вот что: захворала я… У меня — дурная болезня… Вот как ездила в этот раз и
зацепила… Наделил проклятый офицеришка!
— Догулялась!.. — Наталья испуганно и горестно всплеснула руками.
— Догулялась… И сказать нечего, и жаловаться не на кого… Слабость моя…
Подсыпался проклятый, улестил. Зубы белые, а сам оказался червивый… Вот я и пропала
теперь.
— Головушка горькая! Ну как же это? Как же ты теперь? — Наталья расширившимися
глазами смотрела на Дарью, а та, овладев собой, глядя себе под ноги, уже спокойнее
продолжала:
— Видишь, я ишо в дороге за собой стала примечать… Думала спервоначалу: может,
это так что… У нас, сама знаешь, по бабьему делу бывает всякое… Я вон весной подняла с
земли чувал с пшеницей, и три недели месячные шли! Ну, а тут вижу, чтой-то не так… Знаки
появились… Вчера ходила в станицу к фершалу. Было со стыда пропала… Зараз уж все,
отыгралась бабочка!
— Лечиться надо, да ить страмы сколько! Их, эти болезни, говорят, залечивают.
— Нет, девка, мою не вылечишь. — Дарья криво улыбнулась и впервые за разговор
подняла полышущие огнем глаза. — У меня — сифилис. Это от какого не вылечивают. От
какого носы проваливаются… Вон, как у бабки Андронихи, видала?
— Как же ты теперь? — спросила Наталья плачущим голосом, и глаза ее налились
слезами.
Дарья долго молчала. Сорвала прилепившийся к стеблю кукурузы цветок повители,
близко поднесла его к глазам. Нежнейший, розовый по краям раструб крохотного цветочка,
такого прозрачно-легкого, почти невесомого, источал тяжелый плотский запах нагретой
солнцем земли. Дарья смотрела на него с жадностью и изумлением, словно впервые видела
этот простенький и невзрачный цветок; понюхала его, широко раздувая вздрагивающие
ноздри, потом бережно положила на взрыхленную, высушенную ветрами землю, сказала:
— Как я буду, спрашиваешь? Я шла из станицы — думала, прикидывала… Руки на
себя наложу, вот как буду! Оно и жалковато, да, видно, выбирать не из чего. Все равно, ежли
мне лечиться — все в хуторе узнают, указывать будут, отворачиваться, смеяться… Кому я
такая буду нужна? Красота моя пропадет, высохну вся, живьем буду гнить… Нет, не хочу! —
Она говорила так, как будто рассуждала сама с собой, и на протестующее движение Натальи
не обратила внимания. — Я думала, как ишо в станицу не ходила, ежли это у меня дурная
болезня — буду лечиться. Через это и деньги отцу не отдала, думала — они мне пригодятся
фершалам платить… А зараз иначе решила. И надоело мне все! Не хочу!
Дарья выругалась страшным мужским ругательством, сплюнула и вытерла тыльной
стороной ладони повисшую на длинных ресницах слезинку.
— Какие ты речи ведешь… Бога побоялась бы! — тихо сказала Наталья.
— Мне он, бог, зараз ни к чему. Он мне и так всю жизню мешал. — Дарья улыбнулась,
и в этой улыбке, озорной и лукавой, на секунду Наталья увидела прежнюю Дарью. — Того
нельзя было делать, этого нельзя, все грехами да страшным судом пужали… Страшнее этого
суда, какой я над собой сделаю, не придумаешь. Надоело, Наташка, мне все! Люди все
поопостылели… Мне легко будет с собой расквитаться. У меня — ни сзади, ни спереди
никого нет. И от сердца отрывать некого… Так-то!
Наталья начала горячо уговаривать, просила одуматься и не помышлять о
самоубийстве, но Дарья, рассеянно слушавшая вначале, опомнилась и гневно прервала ее на
полуслове:
— Ты это брось, Наташка! Я не за тем пришла, чтоб ты меня отговаривала да
упрашивала! Я пришла сказать тебе про свое горе и предупредить, чтобы ты ко мне с
нонешнего дня ребят своих не подпускала. Болезня моя прилипчивая, фершал сказал, да я и
сама про нее слыхала, и как бы они от меня не заразились, поняла, глупая? И старухе ты
скажи, у меня совести не хватает. А я… я не сразу в петлю полезу, не думай, с этим