Page 71 - Тихий Дон

— Служба, наверное, обременяет? А?
— Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной.
— Плохо вот то, что справляют все сами казаки.
— Да как же, туды их мать! — оживился Федот и опасливо глянул на отвернувшуюся в
сторону женщину. — С этим начальством беда… Выхожу на службу, продал быков — коня
справил, а его взяли и забраковали.
— Забраковали? — притворно удивился слесарь.
— Как есть, вчистую. Порченый, говорят, на ноги. Я так, я сяк: «Войдите, говорю, в
положение, что у него ноги, как у призового жеребца, но ходит он петушиной рысью…
походка у него петушиная». Нет, не признали. Ить это раз-з-зор!..
Разговор оживился, Федот в увлечении соскочил с повозки, охотно стал рассказывать о
хуторянах, ругать хуторского атамана за неправильную дележку луга, расхваливая порядки в
Польше, где полк его стоял во время отбывания им действительной службы. Слесарь
остреньким взглядом узко сведенных глаз бегал по Федоту, шагавшему рядом с повозкой,
курил легкий табак из костяного с колечками мундштука и часто улыбался; но косая
поперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно и тяжело,
словно изнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей.
Доехали до хутора перед вечером.
Штокман, по совету Федота, сходил ко вдовой бабе Лукешке Поповой, снял у нее две
комнаты под квартиру.
— Кого привез из станицы? — спрашивали у Федота соседки, выждав его у ворот.
— Агента.
— Какого такого агела?
— Дуры, эх, дуры! Агента, сказано вам, — машинами торгует. Красивым так раздает, а
дурным, таким, вот, как ты, тетка Марья, за деньги.
— Ты-то, дьявол клешнятый, хорош. Образина твоя калмыцкая!.. На тебя конем не
наедешь: испужается.
— Калмык да татарин — первые люди в степе, ты, тетушка, не шути!.. — уходя,
отбивался Федот.
Поселился слесарь Штокман у косой и длинноязыкой Лукешки. Ночь не успел
заночевать, а по хутору уж бабы языки вывалили.
— Слыхала, кума?
— А что?
— Федотка-калмык немца привез.
— Ну-ну?..
— И вот тебе матерь божья! В шляпе, а по прозвищу Штопол чи Штокал…
— Никак, из полицевских?
— Акцизный, любушка.
— И-и-и, бабоньки, брешут люди. Он, гутарют, булгахтир, все одно как попа
Панкратия сынок.
— Пашка, сбегай, голубь, к Лукешке, спроси у ней потихоньку, мол: «Тета, кого к тебе
привезли?»
— Шибчей беги, чадунюшка!
На другой день приезжий явился к хуторскому атаману.
Федор Маныцков, носивший атаманскую насеку третий год, долго вертел в руках
черный клеенчатый паспорт, потом вертел и разглядывал писарь Егор Жарков.
Переглянулись, и атаман, по старой вахмистерской привычке, властно повел рукой:
— Живи.
Приезжий откланялся и ушел. Неделю из дому носу не показывал, жил, как сурок в
сурчине. Постукивал топором, мастерскую устраивал в летней завалюхе-стряпке. Охладел к
нему бабий ненасытный интерес, лишь ребятишки дни напролет неотступно торчали над
плетнями, с беззастенчивым любопытством разглядывая чужого человека.